Post Scriptum

– Я открою вам, что знаю теперь наверное, как ошибочно и к тому же губительно, считать себя всемогущим, – возразил Антон Андреевич, – Это лишь миф. Ложь самому себе. Каждый живущий, не то, что над обстоятельствами, но даже и над собой, власти никакой не имеет. Всю жизнь подчиняется и смиряется со случившимся. Его уж и так, и этак толкают, бьют, глумятся, а он терпит, кто молчаливо, кто со стенаниями, и потому выходит, что главное в себе не волю искать, а терпение, и ещё, умение верить, отчаянно верить, что за таким терпением, последует когда-нибудь справедливая награда, то есть именно оно, счастье. Впрочем ещё хуже, что благополучие каждого, зависимо от прочих людей. Желает, к примеру, кто-нибудь жениться, так ему надобно ещё другого желающего найти, да так, чтобы ровня ему была. Или угодно кому-то хорошую должность иметь, стало быть, непременно нужно для того, уважение сослуживцев снискать. Даже хлеба ему, случайному человеку захочется, вот сегодня, вкусного отведать, а пекарь давеча с приятелем напился лишнего, и хлеб то у него одним краем сгорел. Вот ведь в чем самое главное предательство счастья, будь человек хозяином себе, а более над его волей никого другого, как бы мог он быть счастлив и беззаботен, и не злобен, и не завистлив, и не жаден… И со мной все так же, как со всеми. Был у меня завод, теперь он волею работников моих, сожжен дотла. Была семья. Нынче и она, старанием Анфисы, рассыпалась в прах. Пожелали другие и пропало прочь мое счастье.

Смыковскому все труднее становилось говорить. Он почувствовал вялость, сонливость, слабость во всем теле. Еспетова сразу же заметила это.

– Ну вот, Антон Андреевич, совсем глаза у вас сонные, – сказала она, заботливо укрывая его пледом.

– Да… – протянул Смыковский, – это все Катины порошки…

– А вы поспите, голубчик, поспите. Ведь которую уж ночь, верно без сна, проводите. Поспите, спать нужно.

Тихий голос Полины Евсеевны совсем успокоил Антона Андреевича. Он перестал уже сопротивляться этому темному провалу во что-то, и вскоре глубоко и спокойно заснул.

– Во всем вы правы, сердечный мой, – прошептала Еспетова, – одно только вам неведомо, что и сами вы препятствуете счастью некого человека. Моё-то счастье тоже ко мне не торопится. А я все жду, надеюсь… Всё думаю, вдруг когда-нибудь вы разглядите меня и полюбите. Дождусь ли?

Еспетова провела рукой по щеке Антона Андреевича. Поднялась тихо, и постояв рядом с ним ещё немного, задула затем свечи и ушла.

X.

В то самое время, когда Смыковскому, после бесконечных бессонных ночей, удалось, наконец, уснуть, безмятежным и глубоким сном, его дочь Анна Антоновна спешила встретиться с Филаретом Львовичем.

Постучав нервным движением в его дверь и вбежав в комнату, как только учитель отворил, она бросилась в его объятия и стала говорить без умолку и очень скоро.

– Медлить более невозможно, я очень боюсь, меня лихорадит от страха, и сердце то и дело сжимается, однако откладывать нельзя. Няня только что рассказала мне, что батюшка совсем плох, он останется ночевать в спальне и в свой кабинет уже не вернется сегодня. Катя заварила ему какие-то, оставленные доктором порошки и теперь он должно спит. Я намерена идти сейчас же в его кабинет и забрать из тайника шкатулку с деньгами, но умоляю Филарет, не отпускай меня одну! Пойдем со мной, тебе ничего не придется делать, я достану шкатулку и передам тебе содержимое. Только будь рядом, ты видишь, я не владею собой, помоги мне довести задуманное до конца.

Филорет Львович был в замешательстве. Его терзали сомнения и тяжкие предчувствия.

– Право, я не знаю, как ответить тебе, – произнес он взволнованно, – ты подвергаешь меня огромному риску. Рассуди, что будет, если кто-нибудь войдет внезапно и увидит нас, что последует за тем? Способна ли ты только вообразить себе это?! Объявленный вором, я с позором буду изгнан из этого дома и никогда уже не смогу даже надеяться на получение выгодного места у прочих господ. Если откроется, что деньги взяла ты, то я по-крайности смогу утверждать, что ничего не знал о твоих намерениях, и совсем другое, если я пойду с тобой.