Post Scriptum

– Что ж, Антон, если подумать, ведь Анфиса права. Мы сегодняшним днем, как это не скорбно, и сами без средств, как же станем содержать ещё четырех, ненужных нам детей, пусть они и не велики, и беспомощны, но ведь есть то будут, поди, как большие.

– И ещё, – перебила его Смыковская, обратившись снова к супругу, – ответь мне, что ты намерен совершить далее? Откуда ты сможешь изымать необходимые на жизнь нашу, деньги?

Антон Андреевич отвернулся и от неё и от брата, к окну, и произнес расстроено:

Я размышлял над этим, и полагаю, нет иного выхода, как только заложить дом, и на полученное, постараться восстановить завод.

– Нет, это немыслимо! – воскликнула Смыковская, ударив в ладоши, – Поглядите! Теперь он еще собирается заложить наш дом! Чтобы все мы, спустя скорое время оказались на улице, и послужили посмешищем для остальных, которые смогли избежать такой низкой участи.

Анфиса Афанасьевна, разгоряченная от гнева, покинула спешно комнату, и накинув на себя черное, поблескивающее на свету, манто, отправилась в сад, вдохнуть холода первых суровых морозов. Там же, в саду, в занесенной снегом беседке, случайно в пору, разместился и Павел Николаевич, задумчиво разглядывающий крупные падающие вниз, белые хлопья.

Смыковская, еще издали увидевшая его, обрадовалась такой нечаянной встрече, вошла в беседку и присела рядом с ним.

– Ты отчего-то не такая, как обыкновенно, – поглядев на нее, удивился Клюквин, и тут же обернулся по сторонам, – не следует тебе быть здесь, могут заметить и супругу донести, – прибавил он.

– Что ж, пусть доносят, – равнодушно пожав плечами, ответила Анфиса Афанасьевна, – Я более не намерена подчиняться ему. И опасаться того, что он узнает об отношениях наших, также, не желаю. Теперь я вольна в решениях, что мне вздумается, то и сейчас сделаю, ни на кого не оглянусь.

– Отчего же такие перемены? К тому же столь неожиданно… Ведь для того, я полагаю, причина требуется.

– Антон разорен. Он банкрот. Он станет скоро нищенствовать, а вместе с ним должна и я. Я же однако, смириться с такой постыдной участью, не могу. Он оставляет себе детей управляющего, рассчитывает заложить дом, и вот я спрашиваю себя, причем же здесь я? Как я могу допустить такое отношение к себе и смиренно согласиться с уделом, безжалостно отведенным для меня этим человеком, пусть даже он покуда и муж мне!

– Покуда? Ты именно так выразилась? Здесь нет ошибки? Правильно ли я сумел понять? – переспросил Клюквин.

– Верно, верно, ни ошибки, ни оговорки тут нет, и слух тебя не обманул. Именно так! Я решилась оставить Антона и сделаю это очень скоро.

– Неужели и впрямь ты пойдешь на это? – Павел Николаевич замолчал, и прибавил затем, – Я всегда недолюбливал Смыковского, не во всем понимал его и соглашался с ним, но правда в том, что уважения, он все же заслуживает. Да, этот человек моя противоположность, и оттого он кажется мне неправильным, противоречащим действительности, чересчур серьезным, слишком уж ответственным, неуклонно совестливым, я думаю таких вообще должно быть меньше на свете, а лучше пусть их вовсе не станет, вместе с их моралью и безупречной репутацией. С другой стороны, ему же самому, более всех остальных, вредят его качества, и должно частенько он страдает от порядочности своей. Однако тебя я совсем не могу понять… Как много раз ты твердила мне, о его заботе над тобой, о том, сколько он дал тебе и твоим детям, и вот теперь, когда дела его тяжки, и отсутствие твое скажется на нем губительно, ты вдруг решилась оставить всё.

Анфиса Афанасьевна, поднялась резко со скамейки, и принялась расхаживать из стороны в сторону.

– Ни тебе, дружочек судить меня, – рассерженно произнесла она, – мне судья, один только Бог. Что же до сыновей моих, так ведь они не только мне, но и тебе родными доводятся, и ты уж постарайся теперь не позабыть об этом! Раньше их Антон содержал, а нынче пришло твое время, так сотвори же что-нибудь для мальчиков, и для той, которая произвела их на свет!

Павел Николаевич выразил недоумение.

– Я бы с удовольствием даже, – сказал он, – только помилуй, Анфиса, что же я могу? Я скромный, не обеспеченный ничем доктор, живу просто, и жилище моё вряд ли тебя устроит.

– Скромный!? Значит только скромный, просто живущий доктор и более ничего? – усомнилась Смыковская.

– Да что же более? Все так, добавить нечего, – ответил Клюквин.

– А не умалчиваешь ли ты о чем-нибудь? До конца ли ты открыт со мной, Павлуша? – продолжала Анфиса Афанасьевна, приближаясь к доктору и не сводя с него глаз.

– Да о чем ты право? – и стало заметно, что Павел Николаевич уже начинал нервничать и с трудом скрывал это.

– Я о том имении в Ницце, что завещала тебе тетка, и владельцем коего ты оказался неделю назад!

Клюквин опешил. В смятении и растерянности, он никак не мог разобраться, откуда Анфиса узнала о наследстве.

– Я голубчик всё о тебе знаю, – тихо произнесла Смыковская, – такого в жизни твоей нет, что бы для меня тайной осталось, и не будет никогда. Зачем же ты сам не сообщил мне о завещании? Или ты намерен был уехать, не известив меня?