Послы

Все же Стрезер был рад, что они не расстались в «Cheval Blanc» и он не был поставлен перед необходимостью благословить их на идиллическое отбытие вниз по реке. Ему пришлось притворяться больше, чем хотелось бы, но это были лишь цветочки по сравнению с тем, что от него потребовал бы такой их отъезд. Сумел бы он, в буквальном смысле, смотреть им при этом в лицо? Хватило бы у него сил строить хорошую мину? Именно этим были сейчас заняты его мысли, но с тем преимуществом, что он располагал достаточным временем, чтобы найти противоядие сознанию того, с чем еще, кроме и сверх главного факта, ему приходилось примириться. Горы притворства и то, как он должен был в этом участвовать, — вот что не могла перенести его душа. Однако он мысленно возвращался от этих гор к другому, — не говоря уже обо всем прочем, — аспекту этого спектакля, к глубокой, глубочайшей истине, которая ему открылась: близость их отношений. Вот к чему в течение всей этой бессонной ночи он чаще всего возвращался: близость, дошедшая уже до такой точки… — а до какой, собственно, точки ей позволительно было, по его представлениям, дойти? Хорошо было ему сетовать на то, что она окутана ложью. Он почти краснел в темноте, вспоминая, как сам облекал возможность такой близости в туман неопределенности, словно наивная маленькая девочка, рядящая свою куклу. Он сам заставил их — и не по их вине — раскрыть перед ним эту возможность, вывести из тумана. А стало быть, не должен ли сейчас принять ее такой, какой они прямо — при всех смягчающих уловках — ему показали? От самого этого вопроса, позволим себе добавить, его охватило чувство одиночества и пронзило холодом. Во всем этом было что-то нелепое, тягостное, но Чэд и мадам де Вионе могли, по крайней мере, утешиться, поговорив друг с другом. А с кем говорить ему — разве только, как всегда, почти на любой стадии, с Марией? Он предвидел: ему снова нужна будет Мария Гостри, хотя не станем отрицать, чуть побаивался ее. «А что, собственно, — хотелось бы знать — вы предполагали?» Он признал наконец, что все это время ничего не предполагал. Воистину, воистину все его усилия оказались тщетны! Теперь он чего только не предполагал.

Часть 12

XXXII

Он вряд ли мог сказать, что твердо ждал этого в предшествующие часы; тем не менее когда позже утром — но не позже десяти, когда он спускался из номера, — увидел, что при его приближении консьерж протягивает ему petit bleu, [108]прибывшее после доставки почты, сначала он счел это за первый знак послесловия. Он тотчас поймал себя на мысли, и без того ни на минуту его не покидавшей, что это Чэд скорее всего подает ему ранний знак и что тут непременно он и должен быть. Он настолько считал это само собой разумеющимся, что вскрыл petit bleu прямо там, где стоял — на прохладном сквознячке, гулявшем под porte-coch`ere, — движимый любопытством, как его молодой друг проявит себя в подобных обстоятельствах. Любопытство его, однако, было более чем вознаграждено. Письмецо, чей клейкий край он оборвал, не взглянув на обратный адрес, оказалось не от Чэда, а от той, чье послание он в данном случае ставил еще выше. Выше или ниже, но он тут же отправился в ближайшую телеграфную контору — в большую контору на бульваре Гусманн — с поспешностью, почти выдававшей страх перед опасностью промедления, Возможно, его подгоняло ощущение, что, не пойди он гуда прежде, чем обдумает все последствия этого шага, то не пойдет вообще. Во всяком случае, опустив руку в нижний карман пиджака, который обычно надевал по утрам, он скорее нежно, чем с раздражением, теребил голубой листок. На бульваре он написал ответ, такое же petit bleu, составив его очень быстро, отчасти под влиянием обстановки, отчасти же потому, что, как и мадам де Вионе в своем послании, ограничился минимумом слов. Она просила его — коль скоро он сможет оказать ей эту величайшую любезность — навестить ее вечером в половине десятого, и он ответил, как если бы это ничего ему не стоило, что явится в назначенный час. Под ее письмом стояла еще строка, в которой мадам де Вионе добавляла, что готова, если он предпочитает, встретиться в любом угодном ему месте и в любой удобный для него час; но Стрезер оставил постскриптум без внимания, чувствуя, что, коль скоро принял решение, лучше встретиться там, где получал от их встреч большое удовольствие. Возможно, лучше было вообще не встречаться — такая мысль среди прочих мелькнула у него в голове после того, как он закончил, но еще не бросил письмо в ящик; возможно, лучше вообще ни с кем не встречаться; возможно, лучше покончить с этим сейчас и навсегда, оставив все как есть, поскольку, без сомнения, ничего исправить уже нельзя, и податься восвояси — домой, если считать, что у него еще оставался дом. Несколько мгновений он испытывал острое желание поступить именно так, и если в конце концов все же опустил письмо, то, пожалуй, потому, что само место оказывало на него давление.