Послы

Очутившись наконец между девятью и десятью в высоких светлых комнатах — словно в картинной галерее, где он, как все эти дни, переходил от одного мудреного полотна к другому мудреному полотну, — он глубоко вздохнул: представшая его глазам картина была та же, которая с самого начала запечатлелась в его сознании, и сейчас очарование не было нарушено. Иными словами, он сразу почувствовал, что ему не придется брать на себя груз ответственности — это, к счастью, ощущалось в воздухе: Мари де Вионе послала за ним именно для того, чтобы он это почувствовал, чтобы ощутил облегчение — а оно уже наступило! — в результате того, что свалившееся на него испытание — испытание, длившееся те несколько недель, пока здесь обреталась Сара, а их отношения достигли кризиса, успешно завершилось и осталось позади. Разве не хотелось ей, хозяйке этого дома, уверить его в том, что теперь она все приняла и со всем примирилась, что ему незачем терзаться из-за нее, он может почивать на лаврах и по-прежнему великодушно ей помогать. В ее прекрасных покоях было сумрачно, но сумерки, как и все остальное, делали их еще прекраснее. Жаркий вечер не требовал лампы, но несколько свечей попарно мерцали на каминной полке, словно высокие восковые свечи в алтаре. Окна были распахнуты, пышные занавеси слегка колыхались и, как всегда, в пустынном дворике слышался тихий плеск фонтана. Откуда-то издалека — из-за дворика, из corps de logis [110]со стороны фасада — неясно доносился взбудораженный и будоражащий голос Парижа. Стрезер всегда был подвержен — стоило ему только попасть в соответствующую обстановку — внезапным порывам воображения: в нем говорило чувство истории, рождались гипотезы, ему являлись откровения. Вот так и таким образом в канун великих потрясений дней и ночей революций прорывались откуда-то звуки, зловещие знамения, предвестники сокрушительных начал. Они несли с собой запах революции, запах народного неистовства — или попросту запах крови.

Все это было до невероятности странно, «неуловимо», он рискнул бы сказать, — странно, что подобные мысли приходили здесь на ум, но они, несомненно, были следствием надвигавшейся грозы, весь день стоявшей в воздухе, но так и не разразившейся. Хозяйка дома была одета под стать грозовым временам — именно так, какой он видел ее в своем воображении: в простом, прохладном белом, в старинном стиле, как, если память ему не изменила, должно быть, была одета мадам Ролан, [111]всходя на эшафот. Общее впечатление усиливалось маленьким черным фишю, легким шарфом, свободно брошенным на грудь и каким-то таинственным штрихом завершавшим печальную и благородную аналогию. Бедняжка Стрезер, право, вряд ли мог сказать, какие еще аналогии могли тут возникнуть, пока очаровательная женщина, принимая и занимая его, как умела она одна, дружески и вместе с тем чинно, двигалась по своей огромной комнате, отражаясь в сверкающем паркете, с которого на лето были сняты ковры. Ассоциации, которые рождали эти покои, все возникли вновь; то тут, то там в мерклом свете пробегали блики стекла, позолоты, навощенного пола, внося спокойную ноту, присущую хозяйке дома, — все выглядело так, словно было воздушным, неземным; и Стрезер тотчас почувствовал: чем бы ни обернулся его визит, впечатление от этих покоев останется прежним. Это убеждение пришло к нему с самого начала и, видимо, очень упрощая дело, подтвердило, что окружающие его здесь предметы ему помогут, помогут им обоим. Да, может быть, он уже никогда не увидит их снова — скорее всего, они перед ним в последний раз; и, конечно, ему уже никогда не увидеть ничего хоть в малейшей степени похожего. Скоро он отправится туда, где такого нет и в помине, и пусть маленьким даром памяти и воображению будет для него, в этой пустоте, припасенный на полке каравай. Он знал наперед, что будет оглядываться на эти впечатления, самые яркие в его жизни, как на образы старины, старины, старины — самой глубокой старины, к какой ему удалось прикоснуться; и он также знал, вглядываясь в свою собеседницу, что даже, воспринимая ее как часть этого неповторимого интерьера, ни его памяти, ни воображению не дано ее отсюда изъять. К чему бы она сама ни стремилась, все эти вещи, принадлежащие далекому прошлому — эти исторические деспотии, типические факты или элементы выразительности, как говорят художники, — помимо ее воли, — налагали на нее свою печать, и все они были ей к лицу, предоставляя высшую возможность, данную счастливым, воистину изысканным избранникам в решающие для них минуты оставаться естественными и простыми. Она никогда и не была с ним иной, и если это было совершенным искусством, оно все равно сводилось к тому же и не могло ее опорочить.