Послы

Позднее Стрезеру припомнилось еще и то, что это вмешательство привлекло его внимание, поскольку было почти единственным со стороны Чэда; и еще ему припомнилось, в ходе последующих размышлений, многое такое, что, так сказать, сходилось воедино. Среди прочего, например, и то, что поток возгласов удивления и восторга бесподобная женщина излила по-французски, поразив его неслыханным обилием идиоматических оборотов, которыми владела в совершенстве, но которые, как он, пожалуй, сказал бы, несколько отдалили ее от него, поскольку, хромая во французском, он не мог следовать за ее изящными скачками и пируэтами. До сих пор между ними не возникало сложностей из-за его французского языка: она этого не допускала — для женщины, столько много в жизни познавшей, такой проблемы попросту не существовало, но сейчас она говорила в какой-то странной, не свойственной ей манере, отбрасывавшей ее в класс или разряд обычных говорунов, энергичную трескотню которых он к этому времени уже более или менее умел понимать. Когда она говорила на своем очаровательном и несколько странном английском, по которому он лучше ее знал, ему казалось, он слушает существо — одно среди миллионов, — говорящее на совершенно своем языке, владеющее монополией на особенные оттенки речи, удивительно изящные, однако обладающие красками и каденцией, столь же неподражаемыми, сколь и случайными. На английский мадам де Вионе перешла, когда они примостились в зальце харчевни и уже знали, что их дальше ждет, а поток восторгов по поводу чудесного совпадения неизбежно иссяк. И тут впечатление Стрезера приобрело более отчетливую форму — впечатление, которому суждено было углубляться и уточняться, — что милой паре очень нужно отводить ему глаза, отвлекать его внимание, делать хорошую мину и что все это разыгрывает перед ним — кстати, великолепно — она. Он, разумеется, знал, что им было от чего отводить людям глаза: их дружба, их короткие отношения требовали многих объяснений — в чем миссис Покок не преминула бы просветить его за любые двадцать минут, проведенных в ее обществе, не знай он этого сам. Только, согласно его теории, как нам известно, такие факты были в высшей степени не его делом и, кроме того и сверх того, относились к числу истинно прекрасных; и это, возможно, подготовило бы его к любым неожиданностям и защитило от мистификаций. Однако, когда они тем вечером вернулись в Париж, он знал, что, в сущности, оказался и неподготовленным и незащищенным; а так как мы уже упомянули, какие факты ему пришлось по возвращении вспоминать и истолковывать, нелишне также, не откладывая в долгий ящик, сказать: пережитое им за эти несколько ночных часов — а он так и не ложился до утра — внесло в его запоздалое прозрение некий аспект, весьма полезный для наших целей.