Последыш

Отчего-то ему вспомнилось, как драккар, на котором они шли от Винланда, попал сначала в полосу штормов, а затем в полосу безветрия, пресная вода вышла и люди стали просто падать от бессилия. Он уже успел к тому времени прийти в себя после битвы на той лесной опушке, он держался дольше других, а затем напился крови пленного красного воина, которого хотели было привезти домой, для того, чтобы показать остальным мореходам, куда их заносило.

Он спас тогда весь хирд. Потому, что благодаря крови красного воина у него хватило сил еще на пару дней и на то, чтобы увидеть вдалеке полоску берега. Гуннар, Великий Гребец, некогда греб сразу парой весел на малом драккаре - чем снискал себе вечную славу. Бьёрн повторил его подвиг, правда, один и на паре весел, на груженом добычей драккаре, с людьми, лежавшим без сил на палубе. Он развернул драккар носом к земле и поднял парус, поймав ветер, который, наконец, вспомнил о них. Не напейся он тогда крови - лежал бы на палубе, как все. А волны пронесли бы драккар мимо того берега - и все. Не один такой драккар с командой скелетов мотался по морям...

Он вошел в веселый дом, где вяло веселилось несколько, судя по всему, стражников, да несколько гулящих девиц, которые не вызвали у него интереса, пальцем ткнул в бочонок пива и отвернулся, чтобы осмотреть зал.

Его взяли постыдно. Глупо. Грязно. Подло. Как берут таких, как он. Когда он, взяв в руки первую кружку, осушил ее сразу до половины, он ощутил во вкусе пива вкус грибов Одина. Дальше...

- Немного терпения, хевдинг, немного терпения - те, кто сидит в зале и те, кто окажется возле дома, все равно стоили вам недорого, - франк, советник и доверенное лицо хевдинга Свана, некогда бывшего сыном хевдинга, да, того самого, чья невеста ушла когда-то к бешеному берсерку, бережно коснулся руки северянина. Они сидели в доме напротив, вместе с хирдом, готовым к бою. А Бьёрн, внезапно, подло кинутый в родной свой мир, делал то, что умел делать лучше всего и к чему всегда был готов - сражался. С кабаком, стенами, бочками, сменой воинов, что пили в кабаке и сдуру не бросились бежать, со всем миром, который он сейчас не видел.

- Гордость и, можно сказать, диковина ваших владений, Сван, - усмехнулся тонко и понимающе франк, чье собачье имя забыли вскоре после его смерти. - То, что он вне закона, успели забыть, брать его силой в его горах - бессмысленно, ловить тут - губить верных людей. А так, с родным грибом в пиве, с покинувшим рассудком - кто же не поймет, почему добрый хевдинг Сван приказал взять и казнить рехнувшегося берсерка? Хозяин предупрежден, шлюх не жалко, пьяниц, что пьют среди дня, предназначенного для труда - тем более! - Голос франка стал высокомерным.

- Кажется, ты просчитался, - недобро процедил Сван. Франк посмотрел на него недоумевающе, потом тут же перевел взгляд на улицу. Да. Тут он просчитался. Старик, которого гриб и пиво, а также сталь и стрелы, что ждали своего часа внутри кабака (о настоящих людях, что там сидели, ожидая часа, он упоминать не стал, помянув лишь то, что не жалко), должны были сломить еще в зале, не добились ничего - Бьёрн вырвался из дома, широко взмахивая молотом.

- Ну, что, дурак?! - Озверело рявкнул хевдинг, - что, душа закона?! Стрела в затылок на дороге домой - предложил я. Нет, тебе надо было...

А на дворе царило безумие.

Сын хевдинга, ставший хевдингом и удержавший власть не может быть дураком просто потому, что такие не выживают. Думал он быстро. Старик не соображает, что делает, но успеет натворить дел, за которые потом, на тинге, люди спросят с него, со Свана.

- Сколько людей было внутри? - Спросил он резко. Франк тоже думал быстро.

- Семеро. - Оба имели в виду своих людей и оба говорили о них, как о канувших в прошлое.

- Сколько у нас внизу?

- Двадцать человек.

- Мало. Поднимай весь хирд. Бегом. Бегом, тварь заморская! - Франк исчез, как мышь, увернувшаяся от кота.

Дикий. Дикий и одинокий, старый Бьёрн, человек, которому не дали быть человеком, не давали с самого начала, который сам не дал себе им быть, Бьёрн, не знавший в мире людей ни любви, ни тепла, ни веры, ни надежды - только четыре женских ладошки, мамы и Сигрун, только скалы Норвегии, Бьёрн, который пришел в мир чужаком, прожил чужаком, уходил чужаком, Бьёрн, чья лодка давно утонула, бился сейчас с хирдом Свана так же, как бился когда-то на полях...

Как бился всегда. Один против всех. Только теперь это было на самом деле - в просеку, что прокладывал сейчас последний берсерк Норвегии, не рвались теперь его сотоварищи, расширяя ее, а напротив она смыкалась за ним.

Двор бурлил кровью - молодые воины не знали, что такое - берсерк. Они ушли в море. Они ушли в легенду. Они ушли в песни скальдов - и никто уже не знал, что делать с таким гостем из вечно-молодого, кровавого прошлого Северной земли. Ему пытались противостоять - и потому по земле катались умирающие и раненые, короткими, алыми гейзерами била из разбиваемых голов кровь, хруст костей стоял, словно над волчьей пирушкой у заваленного по снегу лося, а старик все сражался.