Последыш

Когда-то у него были отец и мама, были братья и сестры, но родители умерли, а братья и сестры не рвались найти его, да и он чуял, что чужой для них, чужой со своих девяти лет, когда впервые начал убивать.

Однажды он, просто силой духа, силой зова дикости своей, своего неистовства, отнял, ни словом с ней не перекинувшись, девушку у сына тогдашнего хевдинга. Она сама пришла к нему. И он был рад ей. Уже тогда живший один, в лесу, но еще не так далеко от людей, как теперь. Он был действительно ей рад. Слово "любовь" он вряд ли понимал, да вряд ли и чувствовал, берсерк слишком близок к миру богов, чтобы тот согласился делиться с кем-то его сердцем, но она была нужна ему. Не потому, что этого требовала плоть - этого добра было навалом, что на родных берегах, что в набегах. Не потому, что она была самая настойчивая - этим его тоже было удивить нельзя. А потому, что она была с ним. Была у него. Он не знал, что с ней делать - в прямом смысле слова, а потому сперва начал дарить добытое в походах золото и серебро, пока не понял, что она так же рада цветку ландыша из его рук, как и ожерелью ценой в пять рабов. Он растерялся. Она была у него. А он - это было ужасно, но это было так! - он был у нее.

Это было странное чувство. Он так и не успел в нем разобраться - девушка упала со скал в водопад, пока он был в каком-то очередном походе. Упала - и все.

У него остались боги, Норвегия и молот. И его лодка, в которой он, меняя подгнившие доски, носившие в мире людей имена ярлов и хевдингов. Пока она не развалилась совсем.

Еще бы раз. Один раз, последний, самый, самый последний, какой угодно близкий, короткий поход - и вернуться домой умирать. Нет. Ему и так слишком много дали, как он считал, чтобы осчастливить еще и этим.

Дикий. Одинокий и дикий, старый Бьёрн спустился с гор в этом году, привычно неся на плечах охапку шкур на одном плече, а свой старый молот - на другом. Он вошел в горд, а не пошел к ближним усадьбам. Он почему-то хотел увидеть причал - просто причал, о доски которого билось море. К которым приставали и от которых уходили драккары, вечные странники, вечные гордые скитальцы Лебединой дороги. Пусть без него.

Старик прошел по горду, люди шарахались с его пути, он не обращал на них внимания, а дороги же не привык уступать никому. Он зашел в лавку по пути, молча свалил кучу шкур на прилавок, без торга и без слова взял плату и вышел. Все, что ему нужно, он думал купить потом, когда станет возвращаться домой. Идти на причал с мешком всякого скарба он посчитал оскорбительным как для себя, так и для драккаров, если они там есть.

Там был драккар. Настоящий, старый драккар, старый, возможно, такой же старый, как сам Бьёрн - морские соболя жили долго, доски менялись, менялись румы, менялись люди, а драккары жили, если не погибали в море сразу.

Он узнал драккар. "Морской конь", вот кто это. Старый знакомый. Драккар того самого хевдинга, у сына которого он забрал ту, которая показала ему, что и в этом мире есть что-то такое, ради чего его можно было бы даже терпеть.

У него не было причин ненавидеть ни драккар, ни сына хевдинга. Если это он сбросил Сигрун со скалы, этому не было доказательств, не было свидетелей, да даже слухов не было, иначе... Да что говорить.

Старик прижал к борту драккара свою огромную ладонь, вжав ее в слой смолы, покрывавший борта, закрыл глаза, опустил голову, тяжело дыша. Не удержался и прижался лбом к доскам, насквозь пропитанным морем и свободой.

Дикий. Дикий и одинокий, он не умел плакать даже в детстве, даже до того, как мама старалась отнять у него гриб Одина. И сейчас он не заплакал. И не хотел. На какой-то миг он просто перестал быть - был лишь драккар, настоящий, самый настоящий драккар, который уйдет в море, уйдет и вернется - но...

Старик оторвался от драккара, несколько людей, шатавшихся по причалу, да и те, что были на драккаре, спешно отвели глаза, опасаясь прогневить Бьёрна, но ему наплевать было на них на всех - он не стыдился своего поступка, он не стыдился своего порыва, как не стыдятся ничего настоящего - ни любви, ни ненависти, ни боли. А в этом было все.

Бьёрн посмотрел на море, в небо, в душу - все было одинаково. Вечно и просто. Одиноко, вечно и бесконечно просто. Развернулся и пошел обратно, в горд, решив выпить пива в тех домах, где викинги некогда спускали добытое в походах, а затем купить, что ему нужно и идти обратно. Ночевать в горде ему не хотелось. Если бы он мог так подумать, то подумал бы, что этот поступок был неразумным - по сути, это был брошенный закону вызов. Само его явление в горде белым днем. Как-никак. Вот то-то и оно, что как и никак - Бьёрну не было никакого дела до того, как и что выглядело. А думать он был не большим мастером, во всяком случае, о том, что касалось его безопасности.