Последний вираж штрафбата

Артур впервые повысил голос. Вообще-то он не любил крика и кровавого мордобоя, предпочитая интеллектуальные пытки. Крушить ребра подследственному полицейской дубинкой, ломать несговорчивым клиентам пальцы дверью — для этого большого таланта не надо. А вот вычислить все болевые точки «пациента» и втыкать в них иголочки — одну за другой — по силам не ремесленнику, но художнику! Да, таков был его обычный стиль, но только не теперь. Само присутствие рядом человека, которого Тюхис с юности люто ненавидел каждой своей клеточкой, не позволяло ему сохранять разум холодным, как завещал Железный Феликс. Поэтому к черту изощренную тонкость!

— Что ты предпочитаешь получить вначале, на первое мая — ушко возлюбленной со знакомой родинкой возле мочки или пальчик, на который ты когда-то юношей так трогательно надел обручальное самодельное колечко, сплетенное тобой из проволоки?

Борис старался говорить ровным твердым голосом, чтобы ушлый негодяй не почувствовал его страх за жену.

— Послушай, Артур, зачем ты втягиваешь Ольгу в наши мужские дела? Ведь ты же любил ее, я знаю.

— Я и сейчас к ней отношусь особенно, — сказав это, высокий статный мужчина сразу как-то сгорбился, потерял выправку, словно пиджак, под которым подломились плечики. Тюхис отвернулся от Бориса, отошел к окну и стал убежденно говорить, даже не столько Нефедову, сколько самому себе, что в интересах дела надо уметь переступать через личные чувства, иначе ничего не достигнешь. При этом Артур крутил в руках увесистый бронзовый подсвечник в виде статуэтки Наполеона, взятый им со стола.

— Впрочем, ты прав, я не стану ее убивать, — вдруг передумал он и аккуратно поставил статуэтку на место. — Тюремный врач говорит, что если курс инъекций специальных препаратов продлить еще дней на десять, то пациентка превратится в овощ.

Артур снова метнулся к ненавистному сопернику, который когда-то украл у него единственную женщину, которую он по-настоящему любил в своей жизни. Тюхис с негодованием закричал вмиг осипшим голосом.

— Да пойми же своим тупым солдафонским умишком: ее сознание вот-вот необратимо распадется на кусочки, как рассыпанная по полу коробка со стекляшками для мозаики! Останется лишь физическая оболочка, а той Ольги, которую мы с тобой знали и оба любили, больше не будет, никогда!

Перекошенное лицо калеки дергалось, словно в конвульсиях. На щеки Бориса летела слюна из изрыгающего проклятия в его адрес рта.

— Как же я тебя ненавижу! И почему она выбрала такую примитивную устрицу, как ты!

В глазу «циклопа» заблестела слеза. Поразительно! Но, кажется, серийный убийца и в самом деле чувствовал себя адвокатом, пытающимся спасти невинную жизнь.

Чуть ли не в первый раз в жизни Нефедов не знал, как ему поступить. Борис стоял, словно громом пораженный. С одной стороны, он ни при каких обстоятельствах не мог подписать донос на честных людей. Но с другой — у него теперь просто язык не поворачивался в очередной раз ответить склоняющему его на предательство мерзавцу «нет». Ведь это означало бы дать свое согласие на то, чтобы палачи в белых халатах из тюремной больницы своими уколами превратили мозг возлюбленной в труху. И все-таки он должен был выдавить из себя твердое: «Я отказываюсь».

Нефедов кардинально отличался характером от тех изначально порядочных людей, которых в разное время Тюхису удалось сломать и превратить в предателей. В страшные годы массовых репрессий появилось особенно много сдавшихся, напуганных и потому переставших бороться, чем действительно побежденных. Но Борису легче было умереть, чем пойти на подлость. Как бы ни прижимали его к стенке, он никогда не встанет на сумеречный путь предательства. «Пока ты не сдался, ты не побежден» — такое у этого человека было жизненное кредо. Прирожденный воин, он всегда умел сражаться до конца за себя, за дорогих ему людей, и сломить его было невозможно. Много раз Борису приходилось заглядывать в бездонные зрачки смерти, и всегда он находил выход из, казалось бы, совершенно безнадежной ситуации, как тогда в Испании в тридцать восьмом…

…Под крылом расстилалась широкая долина, окаймленная горами. От снежных вершин веяло прохладой. Накатывающие с северо-запада огромными белыми клубами облака нисколько не тревожили пилота. Можно было не бросать то и дело тревожные взгляды в сторону облачного фронта, опасаясь не проморгать внезапно вынырнувшего из облака врага, ведь Борис находился в собственном тылу за десятки километров от передовой.

Долина меняла свой цвет от светло-изумрудного до чернильно-синего. Хотелось приземлиться и хотя бы на полчаса забыть о войне, обо всем на свете, вдохнуть аромат сочных трав и цветов, подставить лицо степному ветру.