Последний верблюд умер в полдень

— Джебель-Баркал, неподалёку от Мерави. Я убеждён, что именно там находилась первая столица Гуша, которая процветала за шестьсот лет до того, как кушиты отправились вверх по реке к Мероэ. Бадж уже там, чтоб его черти взяли, — добавил Эмерсон, так стиснув зубами черенок своей трубки, что раздался треск. — Что он сотворит с пирамидами, я и думать боюсь.

Единственной виной бедняги Баджа было лишь то, что он имел дерзость уже находиться в Судане. Я безрезультатно пыталась объяснить, что и сам Эмерсон при возможности поступил бы точно так же — то есть попросту принял бы приглашение британских властей.

— Приглашение, вот как! — Эмерсон ревел, используя выражения, заставлявшие меня зажимать уши. — Он пригласил сам себя! Там запугал, здесь надавил — и готово, путь открыт! Богом клянусь, Пибоди, к тому времени, как мерзавец завершит работу, в Нубии не останется камня на камне, и этот тип утащит для своего чёртова музея любую древность, какую только можно будет перевезти…

И так далее, и тому подобное, и снова, и снова…

Хотя, как правило, я и пыталась защитить мистера Баджа от довольно-таки необоснованных жалоб Эмерсона, но сама пребывала не в лучшем настроении. Военные гордились тем, что сообщение, отправленное по их каналам, совершало трудное путешествие из Каира в Керму[45] всего за десять с половиной дней. Я слишком хорошо знала, какое действие это окажет на моего вспыльчивого супруга. Эмерсон будет намереваться побить рекорд Баджа.

* * *

Первый этап, переезд из Каира в Асуан, мы уже совершали множество раз, и я не ожидала особых трудностей. Так и оказалось; но Асуан, в обычное время — небольшой сонный посёлок, ныне был преобразован в огромный склад для военных поставок. Хотя капитан Педли и осыпал нас любезностями, но одновременно достаточно бестактно заявил Эмерсону, что тот не должен позволять жене путешествовать по такой заброшенной и опасной местности.

— «Позволять»? — повторил Эмерсон. — Вы сказали — «позволять»?..

Слегка раздосадованная, я предпочла сменить тему. А позже заметила Эмерсону, что следует учитывать ограниченность военного мышления. После достижения определённого возраста — где-то около двадцати — этим людям практически невозможно вставить в голову какую бы то ни было новую мысль.

Поскольку переправляться на лодке через бурные, скалистые стремнины Первого Порога опасно, мы отправились на пароходе в Асуан, а там пересели на поезд до Шеллала, что на южной оконечности Порога. Там нам крупно повезло — мы раздобыли билеты на колёсное судно. Капитан оказался старым знакомым Эмерсона. Очень многие из жителей Нубии были старыми знакомыми Эмерсона. В любой жалкой маленькой деревушке, стоило пароходу остановиться, чтобы набрать дров для котла, только и слышалось:

— Алейкум ас-салам, Эмерсон-эфенди!

— Мархаба[46], о Отец Проклятий!

Не спорю, лестно, но несколько неудобно, особенно когда поздравления исходили (как это случилось однажды) из накрашенных губ женщины, небрежно завёрнутой в одеяние, не оставлявшее сомнений в профессии его обладательницы.

Наши каюты на пароходе хотя и не вполне соответствовали стандартам чистоты, на которых я обычно настаиваю, но были достаточно просторны. Несмотря на неудобства (и сложности, о которых упоминалось ранее), я искренне наслаждалась поездкой. Территория к югу от Асуана была мне незнакома. Суровое величие пейзажа и руины, длинной чередой тянувшиеся по берегам, не давали скучать ни минуты. Естественно, я без устали делала записи, но так как я планирую опубликовать их в другом месте, то избавлю читателя от деталей. Однако кое-что необходимо отметить: никто не мог миновать величественный храм Абу-Симбел[47] без слов уважения и восхищения.

Благодаря моему тщательному планированию и любезному содействию капитана, друга Эмерсона, мы поравнялись с этим удивительным сооружением на рассвете. Был как раз один из тех двух дней в году, когда лучи солнца, восходящего над восточными горами, проникают прямо через вход в самые дальние уголки святилища, уподобляясь небесному пламени на жертвеннике. Зрелище внушало благоговение, и даже после того, как солнце взлетело выше и стрелы золотого света поблёкли, мы продолжали неподвижно стоять на палубе. Четыре гигантских статуи Рамзеса II охраняли вход, приветствуя с нечеловеческим достоинством ежедневное появление бога, которому был посвящён храм, и так — каждое утро в течение почти трёх тысяч лет.

Рамзес стоял рядом с нами у перил, и на его обычно бесстрастном лице отражались признаки подавленных эмоций, когда он смотрел на самое выдающееся творение монарха, чьим тёзкой он являлся. (В действительности его назвали в честь дяди Уолтера, но отец ещё во младенчестве прозвал его Рамзесом, утверждая, что властные манеры ребёнка и сосредоточенность его на собственной личности соответствуют натуре наиболее эгоистичного из всех фараонов. Прозвище это приклеилось намертво по причинам, которые должны быть очевидны для всех читателей моих хроник.)

Но чем, спросите вы, занимался Рамзес на борту парохода? Ведь ему следовало находиться в школе.