Последний [СИ]

Я, глубоко вздохнув, ощутил эту влажность и жизнь леса, да неспешно развернувшись и дернув вслед себя поводок с Рексом, направился вдоль лачуги, обходя ее по кругу и с тем выходя на тропу, что начиналась от самой пихты и вела строго на бугор. Это тропа была протоптана нашими с Сашкой ногами, и лапами Рекса, который по ней бегал не раз. Потому пес, торопливо обежав меня, направился первым по ней. Слегка подтягивая на себя поводок, порой, его дергая, а иногда все же поддерживая меня на нем.

Несильно качнув плечами, я точно вздернул на них рюкзак, куда еще загодя положил свитер, спортивные штаны Сашки, немного фундука, корни чесночника черешчатого, то, что удалось мне добыть и приготовить в последние дни. А кругом высокие деревья пирамидальной пихты с почти изумрудной хвоей, дуба, граба и гладкоствольные буки смыкали пространство неба, хороня меня в собственных покоях. Мощные стволы граба с гладкой, серой корой и густыми кронами которые нависали в небосводе на вроде шапок ушанок, свитых из тонких ветвей, все еще покачивали зеленой листвой. Вспять почти пожелтевшей, она смотрелась на дубах притом легонечко постукивающей по бурым желудям, издавая едва слышимое цоканье, точно это соударялись пустые бокалы. Извилистые стволы дубов удерживали размашистую крону, состоящую из таких же искривленных широких ветвей, почасту стряхивающих с себя вниз желуди. Лишенные ветвей, вплоть до основания кроны, стволы буков в обхвате не менее рослые, чем их собратья дубы, перебирающие такие же желто-зеленые листья, не менее жарко сбрасывали вниз коричневые, лощенные плоды. Буковые орешки, лежали под деревьями вперемешку с побуревшей листвой, где-то уже раскрывшись и являя белое, и, как я знал сладкое на вкус ядро. Их собирал Сашка и поджаривая, кормил меня, утверждая, что если того не сделать, можно получить тошноту и боли в желудке.

После ухода брата я даже не пытался повторить то, что готовил он, боясь к голоду приобрести еще и боли в животе… Но сейчас, я подобрал немного плодов и засунул их в карманы куртки, единственно целое, что на мне еще осталось. Впрочем, как и шерстяная шапка, все остальные вещи требовали смены, спортивные брюки имели столько дыр, сколько и штопок… Свитер, а под ним футболка, последние носки, одетые пятками вверх штопанью уже не подлежали. Хотя хуже всего обстояло дело с кроссовками, у которых оторвались подошвы. Потому их сначала Сашка, а после я уже сам веревками привязывал к самой к самой колодке и соответственно к ноге, укрепляя где-то почти возле колена.

И то хорошо, что под деревьями практически не росла молодая поросль и кустарник, а лежавшие ветви, вросшие в почву почти до основания, упавшие стволы и, заключенные в объятия мхов, камни располагались повдоль тропы, тем не препятствуя ходу. Все пока объятые парными полосами стелющегося понизу белого тумана, который мы с Рексом разгоняли движением наших ног и лап, или ровно замешивали, что-то густое, наподобие киселя прижимающегося к поверхности тропы. Я шел вслед за псом, все время стараясь его сдержать, а потому почасту осаживая, дергая назад и тем вроде как разворачивал. И всякий раз, когда питомца вот так разворачивало, слышался недовольный хрип его придавленной шеи, а с висящего розового языка, точно его отжимали, стекала отдельными каплями густая белая слюна. Его черно-белый окрас, до того лоснящейся от ухода и хорошей кормежки шерсти, теперь едва побурел, а на холке и вовсе проступала легкая проседь, точно Рекс от пережитого постарел. Впрочем, она в отличие от моей кожи, хоть и подпахивала, поражала своей мягкостью и ровностью. Ведь для пса было не проблематично искупаться в реке и поддерживать себя в чистоте. Я же давно толком и не мылся… Сначала из-за холода. Когда же, наконец, потеплело так, чтобы можно было искупаться в горной речке, как-то очень быстро закончилось мыло. Изведенное на стирку вещей, волосы, кожу рук… А последнее время я даже не умывался, так как вода наполнившись студенностью леденила зубы, когда ее просто пили.

Подъем на вершину склона, который все также осаждали деревья всего только снизившие собственный рост, оказался достаточно долгим. Скорей всего, потому как я почасту останавливался, прижимая к груди ладонь, тем восстанавливал биение сердца, ставшего каким-то трепыхающимся, или поджимал бурливо-говорящий желудок, требующий еды. Рекс в такие моменты также застывал в ближайшем удалении, либо обнюхивая почву и чуть вскидывая ногу, обдавал неприметные для меня ветки струями мочи, либо едва покачивая своим перьевым хвостом и широко раскрывая пасть, тараща белые переливающиеся зубы, лениво зевал, словно надсмехаясь над моей слабостью, одиночеством и очевидной обреченностью.