Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов

— Вот в Белоруссии воевать было несподручно, — остановил его излияния Юрген, — а тут родная земля, родная глина, ласковая и податливая, как немецкая женщина. Копай, Франц, копай! — Он пошел дальше по траншее.

— Герр фельдфебель, когда смена будет? — подал голос Цойфер. — Страсть как хочется заняться стрелковой подготовкой.

— Или строевой, — встрял Граматке, — ать-два левой! Отделение! Вперед! Шагом марш в столовую!

— А зачем вам в столовую, рядовой Граматке? — сказал Юрген, окидывая его ироничным взглядом. — Вы же совсем не устали. Ишь, какой говорливый. — Он перевел взгляд на стенку траншеи. Солдаты, в общем-то, поработали неплохо. Углубились на полный профиль строго по уставу. И стенки ровные. Слишком ровные. — Граматке! Внимание! Приготовиться к контратаке! — скомандовал он.

— Мы еще и в контратаку ходить будем, — ухмыльнулся Граматке.

— Вперед марш! — крикнул Юрген.

Шутки в сторону, дошло наконец до Граматке. Он положил руки на бруствер, оттолкнулся ногами, чуть подпрыгнул. Руки скользили вниз, ноги елозили по стенке траншеи, ища опору. Граматке кулем свалился вниз.

— Понял, — сказал он, поднимаясь.

— Вперед! — скомандовал Юрген.

В конце концов Граматке удалось выбраться наверх.

— Понял, герр фельдфебель! — сказал он сквозь зубы.

— Хорошо, — сказал Юрген. — Закрепим урок, так, кажется, вы говорили в школе. В контратаку! Вперед! Цойфер! Не отставать!

После трехкратного повторения урока Юрген показал выдохшимся рядовым, как надо укрепить бруствер и какие надлежит сделать уступы снизу.

— Приступайте! — скомандовал он и, не дождавшись ответа: — Граматке! Язык проглотили?

— Есть, герр фельдфебель, — сказал тот.

— То-то же, — одобрительно кивнул головой Юрген, — ни одного лишнего слова!

Проверив ход работ внизу, он двинулся обратно на вершину холма. В который раз досадливо поморщился, глядя на вырубленные в скате ступеньки и сделанные из реек перильца. Такая лестница была уместна в каком-нибудь парке на прогулочной тропе, но никак не на боевых позициях. Прогнать бы штабного офицерика, руководившего работами, разок-другой по этой лестнице под беглым огнем, уразумел бы, что к чему, — что другого раза может и не случиться.

— Веселей работайте, парни! — крикнул Юрген солдатам второго отделения, пробивавшим ход наверх.

— Начальников развелось на нашу голову, — проворчал один из солдат, Феттер.

— Отставить разговорчики! — крикнул Юрген, впрочем, добродушно.

Этот Феттер был сапером и лейтенантом, его взвод должен был взорвать мост на Припяти на пути наступления русских войск. Осколок снаряда перебил кабель, русские танки прорвались через мост и навели шороху на отступавшие немецкие части. Феттеру, одному из немногих, удалось спастись лишь для того, чтобы угодить под трибунал «за неисполнение боевого приказа, повлекшего за собой» и все такое прочее. Юргену уже довелось повоевать рядом с ним, он был «стариком» и хорошим солдатом, он мог себе позволить ворчанье.

Юрген миновал вершину и спустился немного по обратному скату холма к блиндажу, в котором размещалось его отделение. Когда они впервые вошли в него, то ужаснулись. Вниз вели обваливавшиеся земляные ступеньки, проход был настолько низким, что даже Юргену приходилось нагибать голову, а вот потолок был подозрительно высок, строители явно сэкономили на перекрытиях. Электрического освещения и печки не было в помине, внутри было темно, сыро и холодно. Из мебели — только стол, пара лавок и десяток шатких лежаков, стоявших один на другом. Наваленная в углу большая куча соломы лишь подчеркивала первое впечатление — это был хлев, тесный грязный хлев.

Они привели его в порядок, сделали максимально удобным для проживания. На фронте редко кто подолгу задерживался на одном месте, а штрафники и подавно. Их в любой момент могли поднять посреди ночи по тревоге и перебросить на новую позицию. В первые месяцы службы Юрген не понимал, зачем тратить силы на обустройство казарм и блиндажей: есть крыша над головой — и ладно, положил мешок под голову, завернулся в одеяло — и спи. Все остальное — от лукавого, от обычного самодурства командиров.

Но со временем он понял, насколько важно хотя бы в быту жить по-человечески, этим они противостояли бесчеловечности войны. Скатываясь в скотство в быту, они тем вернее превращались в зверей во всем остальном. В большинстве случаев их усилия пропадали втуне, они не успевали насладиться жизнью в отделанном помещении, забил последний гвоздь и — тревога, час на сборы, шагом марш! Это ничего не меняло.

Случалось и по-другому. Казалось, что уж тут-то они точно не задержатся, нечего и ломаться. Проходил день, второй, третий, неделя и с каждым днем все труднее было заставить себя взять в руки пилу и молоток, ведь завтра — точно! И, как назло, именно в этой дыре они застревали надолго, подтверждая извечное правило: нет ничего более постоянного, чем временное.