Последний романтик

И наконец Нони заговорила о Паузе. «Когда-то, – сказала она, – я ходила в церковь. Я искала у этого сушеного придурка отца Джонса какой-то мудрости. Но после смерти Эллиса моя идея религии изменилась. Я стала неверующей. Твой дедушка, я уверена, вертелся в могиле, но на меня обрушился мир, жесткий и беспощадный. У меня не было плана. Никто – ни власть, ни разум, ни Бог – ничего не контролировали. Жизнь – борьба. В ней, конечно, есть свои радости, – Нони улыбнулась. – Но все равно это борьба за еду, одежду, дом, любовь к тем, за кого мы отвечаем. Вы, четверо. Мои дети. Я была единственной, готовой отдать за вас жизнь, и это показалось мне важнейшей и невыносимой ношей». Нони замолчала и закрыла глаза, а потом снова раскрыла их.

«Это меня заморозило. Правда. Вы, дети, называли это Паузой. Я не могла выносить все это одна, но вы как-то справились. Вы, все четверо, вместе. Вы справились и простили меня. Спасибо, Рене. Я сама никогда до конца себя не простила, но все равно спасибо».

Нони не умерла ни той ночью, ни следующей, а только двумя неделями позже, уже после того как ее положили в больницу, накачали лекарствами, утыкали трубками и лишили сознания, уже после выпускного Джоны и нашего прилета. Мы остались. Нони умерла, окруженная нами, в незнакомой кровати, в чужом городе.

* * *

А я писала. Успех «Поэмы Любви» дал мне определенную независимость, и я было думала уйти из «Почувствуй климат!», но не ушла и продолжала делать все, что могла, еще двадцать семь лет. Я видела все – и потопы, и вынужденные переселения. Цунами на восточном берегу и нехватку продовольствия в Азии, и все политические бла-бла-бла на эту тему. Я работала и писала. Поэзия провела меня, как провела очень многих, сквозь тяжелые времена, так, как казалось невозможным во времена моей молодости. Тогда поэты считались странными существами, не от мира сего, но во время кризиса произошло нечто, вернувшее нас всех к основам, придавшее смысл неясному будущему и напомнившее о том, что необходимо знать. Так ведь и было всегда, с тех пор, как люди научились рассказывать истории. Мы пели песни, заучивая стихи наизусть. Позже мы научились их записывать – Гильгамеш, Илиада, Рамаяна. Ахматова и Тупак Шакур. В обнаженной искренности поэзии, в ее открытости, в пространстве между строк, повторяемости и отстраненности поэты могли говорить, передавая культуру, время и пол. Фильмы и романы привязаны к своему времени, плюс-минус столетие. Но поэзия? Скажите, разве Кентерберийские рассказы не смешат вас, разве вы не плачете, читая Китса? И, дорогая моя Луна, разве твоя мать не назвала тебя этим именем?

Ты спросила о настоящей Луне. Спросила о моем вдохновении. Все мои вещи, как «Поэма Любви», так и «Последние», «Пруд», «Матери и отцы» и даже «Последний Романтик» выросли из моих родных – брата и сестер. Моей первой и величайшей любви.

Многие годы любовь казалась мне не тем, что обогащает или вдохновляет, но темной дырой, в которую ты падаешь, в процессе падения забывая, что значит жить в собственном свете. Этот урок я получила от Нони и Кэролайн, а также от всех тех беспокойных юных женщин, которые писали мне в «Последнем Романтике». Вот что так разозлило меня в моем последнем разговоре с Джо. «Найди кого-нибудь, кого сможешь полюбить», – сказал он. Это было чем-то средним между жестокой шуткой и сочувствием, подтверждением моей слабости. Тогда я не знала, несмотря на всех своих мужчин, флирт, секс и аналитику, что означает это слово. Но я выучилась. Возможно, это Уилл, или Генри, или Нони, или мои сестры и их дети научили меня. А может, это сделали Джо и Луна.

Я была не права, говоря, что это история о превратностях любви. Нет, это история о настоящей, истинной любви. Любви несовершенной, искалеченной, слабой. Не той, что в стихах и сказках. Это о тех переговорах, что мы ведем сами с собой во имя любви. Каждый день мы терзаемся, решая, чем поступиться и что сохранить, но каждый день, совершив эти подсчеты, мы продолжаем жить с их результатами. И вот настоящий урок: в любви нет ничего романтического. В то, что она кого-то спасет, могут поверить лишь самые наивные. И только самые сильные смогут ее пережить.

Но все же. Все же! Мы верим в любовь, потому что хотим в нее верить. Потому что – что еще остается нам среди всех наших слабостей, нужд, глупостей и ошибок? Магия, надежда, сама прекрасная идея любви. Потому что, когда гаснет свет и мы замираем в темноте в ожидании, что ищут наши руки? К чему мы тянемся?

Благодарности

Эта книга прошла долгий путь. Прежде всего – мои глубочайшие благодарность, восхищение и уважение моему агенту, Мишелю Броверу, и редактору Кейт Нинцель. Эти двое прочли больше черновиков, чем я могу сосчитать, и провели меня сквозь личные и профессиональные сложности, сомнения и трудные писательские дни. Благодарю вас миллион раз.