Последний романтик

– Что в этом было бы хорошего? – сказала она как-то утром, когда нам всем было уже за восемьдесят и мы отдыхали где-то в Мэне. Она взяла меня за руку. – Я так рада, что мы не нашли ее. Нам не нужна еще одна сестра.

Кэролайн с Натаном больше не будут жить вместе, хотя навсегда останутся друзьями и будут созваниваться почти каждый вечер все годы до самой смерти Натана. Он умрет от медленно развивающегося рака, такого медленного, что даже врачи будут отговаривать его от терапии – возраст возьмет свое раньше, – но который затем внезапно ускорился, словно проснулся от долгой спячки, словно вспомнил о своей задаче. Натан так и оставался один до самой смерти, обожаемый отец и дед, оставивший в вечности след в виде подвида панамской золотой лягушки, который он открыл во время одной из экспедиций во влажных лесах Кордильеров. Atelopus Duffyi. Эта мелкая блестящая амфибия, больше желтая, чем зеленая, и меньше всех своих собратьев, будет последним, что увидит Натан, один в больничной палате, в час утра, в 2049 году. Он вдруг увидит себя, чудесным образом идущего вдоль петляющего ручья на восточном склоне горы Табасара. Маленькое блестящее тельце лягушки выскочит перед ним, и он последует за ней все дальше и дальше во влажные, жаркие леса.

Кэролайн так и будет играть на сцене, получая местное признание, появляясь во все лучших и лучших постановках районных театров в Амхерсте и Вильямстауне, пока в тот год, когда они с Раффи поженятся, она не сыграет в околобродвейской постановке «Кукольного дома», которая будет идти на сцене десять лет и принесет ей своего рода удовлетворение и ощущение самореализации, что никогда не давало ей шитье костюмов и режиссура школьных пьес. После смерти Раффи она еще встретит Лео, известного театрального художника пятнадцатью годами моложе ее, и будет считать, что наконец встретила свою половинку и любовь своей жизни.

Кэролайн и Лео проведут вместе шесть лет. Однажды утром в душе она увидит простую картину: образ Джо на бейсбольном поле, игра в старших классах, на которую она пошла без всякой охоты и смотрела издали, сидя отдельно от Нони, Рене и меня. Она ясно увидит Джо в его лилово-зеленой форме, и он будет похож на то сиреневое дерево, посаженное ею много лет назад в своем дворе, – высокий, сильный, с длинными руками, и прекрасный, невозможно прекрасный, и безукоризненная арка его броска. Когда мяч ударится о перчатку, этот треск взорвется проблеском света, и Кэролайн закроет глаза, растворяясь в нем.

Мой дорогой Уилл переживет Кэролайн всего на неделю. Одномоторный планер, который он пилотировал в одиночку, упадет где-то в землях хопи в Северо-Восточной Аризоне, и причина катастрофы так и останется неясной. Он проживет здоровые и достойные восемьдесят восемь лет, и его похороны станут празднеством в честь всего, чего он достиг и что мы с ним пережили вместе. Но эти две потери, Кэролайн и Уилл, в такой тесной последовательности, будут для меня тяжелее всего, что случилось со времени Джо. Я годами буду иногда обнаруживать себя сидящей с закрытыми глазами, с ручкой, книгой или старой майкой в руке, а другая будет прижата к сердцу. Я буду сидеть, как старая гадалка Мими Принс, и ждать, пока вечные вибрации не вернутся ко мне.

Когда я уже была уверена, что с новыми экспериментами закончено, я встретила Генри. Мне хотелось только укрыться, спрятаться и спокойно писать. Никогда больше не слышать сирен. Со мной, думала я, уже произошло все, что можно, но тут появился он. Генри, в высоких резиновых сапогах и обвислой зеленой шляпе, пришедший на рыбалку к реке в моих новых владениях. Мой дом в горах станет нашим, и мы наполним его книгами, лошадьми в стойле, форелью из реки. Наши близкие будут приезжать к нам, ища отдыха от жизни в городах, – дети Генри, их дети, мои племянники и племянницы и их дети. Мои сестры уже не увидели Генри, они умерли раньше, но я знала, что он понравился бы им.

А Нони? В день, когда Джона окончил университет, она летела из Нью-Йорка в Сиэтл, и во время этого перелета над Америкой что-то пошло не так. Что-то в ее голове, какой-то сосуд, нерв, мышца дали какой-то сбой. Рене встретила ее у выхода и тут же поняла, что с Нони что-то не так. «Я в полном порядке», – отмахнулась от нее Нони, но потом, в отеле, она легла в постель, накрылась одеялом и заговорила с Рене. Иногда это был бессмысленный монолог о ее детстве, о первом мальчике, с которым она целовалась, об учителе, который сказал, что она слишком умна для школы секретарш, о докторе, который обследовал ее грудь в кабинете, где присутствовала ее мать, о летнем дне, когда они впервые встретились с нашим отцом, и о других днях, других событиях, о которых мы ничего не знали и никогда не спрашивали. Рене сидела и слушала несколько часов. В тот день она узнала о нашей матери больше, чем за все предыдущее время.