Последний приют призрака

Я сначала оторопел, потом понял, что она каким-то неведомым образом уже узнала и о смерти Артемьева. И еще понял, что мне пора перестать удивляться.

– Да, он мне о вас с Гедеоном рассказал, вернее, написал, – сказал я. – Как будто завещание оставил, чтобы я вам помог.

– Не только нам, – качнула головой Анюта. – Всему миру крещеному. Но пойдем.

Спустя несколько минут мы оказались около того самого домика на лесной окраине Сарова, о котором я прочел в заметках Артемьева.

Высокий монах вышел на крыльцо, встречая нас. Это был, конечно, Гедеон. Такие же глаза, как у Анюты, такие же соломенные волосы, только тронутые ранней сединой.

– Ну, вот и ты прибыл, – сказал он просто, глядя мне в глаза испытующе. – Если он тебя направил, значит, тебе можно верить.

Я промолчал, вспоминая то место из записок Артемьева, где он рассказывает, будто мысль направить меня в эти края не сама по себе ему пришла, а ее внушил ему призрак самого Саровского Святого. Интересно, кого Гедеон подразумевал, говоря: «Он тебя направил»?..

– Однако довольно на крыльце стоять, – сказал Гедеон, оглядываясь. – Чужих глаз нынче в Сарове полным-полно. Понаехали мнимые паломники, вроде и крест кладут верно, а у всех сапоги новые. У какого человека нынче новые сапоги, а? Только у милиционеров либо чекистов.

– Гэпэушников, – машинально поправил я, бросив быстрый взгляд на свои поношенные сапоги. – Нынче уже не ЧК, а ОГПУ.

– Одна сатана, – небрежно махнул рукой Гедеон, открывая мне дверь в избу.

Мы прошли довольно просторные, но захламленные сени: по углам стояли салазки, лопаты, мотыги, лыжи, старая прялка, кадки с соленьями, на стенах и лавках висел и громоздился плотницкий инструмент и прочая всячина, – и, пройдя через низкую одностворчатую дверь (обоим нам с Гедеоном пришлось пригнуться) оказались в избе. Главное место, конечно, занимала печь. В красном углу висели иконы, на которые мы оба, едва переступив порог, немедленно перекрестились.

Здесь все оказалось необыкновенно чистым и опрятным. Пол, устланный домоткаными дорожками, заставил меня устыдиться своих грязных сапог. Однако поглядев на Гедеона, который у порога стащил с ног валенки, я тоже разулся не без облегчения, причем порадовался, что вчера в Арзамасе побывал в бане и сменил перепревшие в пути портянки на чистые.

Ставя свою обувь в уголок, я обратил внимание на еще одну пару сапог – причем совершенно новых, хотя и очень грязных. На лавку у двери был брошен короткий выношенный тулупчик, на него водружена старая офицерская фуражка с красной звездочкой на месте довольно грубо выломанной кокарды.

Я окинул взглядом комнату и увидел сидевшего за столом, уставленным мисками с соленьями, очень худого, можно сказать, тощего мужчину в старой гимнастерке. Он забился в угол, словно хотел подольше остаться незамеченным, и исподлобья наблюдал за мной.

Свой брат… чекист или милиционер, я это сразу понял! Но что он здесь делает?

Анюта, уже сбросившая кожушок и теплый платок, осталась в черной, с белыми скромными горошками, кофточке и белом мелкоузорчатом платочке. Это скромное кокетство, вернее, нежная женственность, тщательно скрываемые под суровостью монастырской одежды, растрогали меня. Я не мог не вспомнить Лизу, которая была так же сдержанна и застенчива.

Странно… стоило мне подумать о моей жене, как Анюта, ухватом тащившая из печи горшок, над которым поднимался густой картофельный пар, вдруг вздрогнула, повернулась ко мне, и во взгляде ее голубых глаз мелькнула обида.

– Держи ровней, Анютка! – велел Гедеон. – И так нас с дядей Колей чуть не заморила голодом.

Нетрудно было понять, что дядей Колей он называл человека, сидевшего за столом.

– Вот он, кого мы ждали, – сказал ему Гедеон, указывая на меня. – Беда, пока не знаю, как звать-величать.

– Егоров Дмитрий, – назвался я.

– А по батюшке? – спросил Николай Дмитриевич.

– По батюшке я Александрович, но можно просто Дмитрием звать, – ответил я. – А вообще меня все Грозой называют.

– Это почему? – удивился Николай Дмитриевич. – Больно суров да вспыльчив, что ли?

У меня не было никакой охоты выкладывать всю историю возникновения моего прозвища, поэтому я просто пожал плечами: мол, так повелось, да и все.

– Угомонись, дядя Николай, – сказала Анюта. – Что прицепился к человеку? Ты уже за столом сидишь, а он у двери топчется. Ты проходи, Митя, садись!

Меня так называла только Лиза. Еще раньше – Маша, моя тетушка, которая меня вырастила после гибели матери, и Алексей Васильевич, старый швейцар, заменивший мне отца. Самые родные мне люди.

Странным образом Анюта, назвавшая меня этим именем, как бы вошла в круг этой близкой и любимой родни.

– Садись, Гроза, поешь, чего бог послал, – пригласил и Гедеон. – А на дядю Колю глазом сурово не сверкай: человек свой. Везет нам на чекистов нынче!

Мы ели, пили кисловатый монастырский квас и знакомились.

Восточный фронт, 1941 год