Вот это был удар… Ольга так расстроилась, что побрела, не глядя, в гору, зачем-то более дальним путем, чем тот, которым шла сюда, поплутала в безымянных закоулочках, клубившихся вокруг Почтового съезда, потом нечаянно вышла в переулок Урожайный, который привел ее на улицу Урицкого (бывшую Сергиевскую), а оттуда как-то само собой свернула в Плотничный переулок – и невольно остановилась около дома номер 8, где некогда жила у Чиляевой.
Ольга не возвращалась в Плотничный переулок ни разу с тех пор, как убежала отсюда ранним летним утром 1937 года, чтобы найти похищенную у нее Женю.
Здесь как бы ничего и не изменилось за минувшие четыре с половиной года, только сейчас, в начале ноября, листья с многочисленных рябин, яблонь и сиреней, конечно, облетели и чавкали под ногами примороженной кашей, а куры, которые обычно спокойно рылись в пыли вдоль штакетника, а то и прямо на дороге, были надежно упрятаны в курятниках: и чтобы не замерзли, и, главное, чтобы их не прихватил какой-нибудь лихой человек, ибо такого народу нынче развелось немалое количество. Теперь всякий берег свое добро как мог: к примеру, жители многоэтажных домов перестали вывешивать продукты в сетках за окна, чтобы, скажем, не таяло масло да не протухали колбаса или мясо. Ловкачи воры все эти авоськи проворно срезали ножницами на длиннющих ручках-палках, какими прежде подстригали кроны деревьев: даже с крутых, скользких крыш не робели свешиваться, чтобы отстричь сетку с продуктами!
Ольга обратила внимание, что на яблоньках-дичках в Плотничном переулке обобраны все крошечные плоды: раньше, бывало, висели целыми зимами, кормя птиц, а по нынешним временам вполне годились в пищу людям, которые раньше от этой горькой кислятины знай косоротились!
Наконец она пошла вверх по переулку к мосту через овраг, однако вдруг заметила, что на накренившемся крылечке у боковой двери бывшего чиляевского дома (раньше этой дверкой не пользовались, но, видимо, новые жильцы сделали для себя отдельный вход) сидит какая-то старуха в драной мешковине на облысевшей голове и до того замызганном отрепье, что небось даже постановщики знаменитой пьесы Горького «На дне» в Горьковском драматическом театре, которых ругательски-ругали в газетах за избыточный натурализм и клевету на русский народ, сочли бы это отрепье чрезмерно грязным и драным! Ноги у старухи были обернуты какими-то тряпками на манер обмоток. Одна нога обута в галошу, другая – в рваный валенок.
Но не жуткая одежда старухи заставила Ольгу остановиться. Нищенка плакала – нет, она горько рыдала, хрипло, безнадежно причитая при этом:
– Зачем, ну зачем меня из тюрьмы выпустили, да еще раньше срока? Как жить? Там хоть кормили! А тут… Ни дома родного, ни человека жалостливого. Иди уж, Фаечка, сразу в Марьину Рощу, да ложись там под осинкой, скоро твоя смертушка придет, тебя за руку возьмет!
– Господи… – пробормотала Ольга, не веря ни ушам, ни глазам. – Фаина Ивановна?! Это вы?!
Бывшая содержательница самого знаменитого притона города, бывшая знаменитая модельерша, бывшая знаменитая абортмахерша подняла гноящиеся глаза, присмотрелась, болезненно щурясь, потом всплеснула грязными – грязней земли! – руками – и рухнула с крыльца Ольге в ноги, заливаясь слезами…
Может быть, следовало повернуться и уйти, вернее, сбежать от этой тягостной встречи с прошлым, однако Ольга не смогла. Подняла Фаину Ивановну и, чуть отвернувшись, чтобы не дышать смрадом невесть когда в последний раз мытого тела и зловонного тряпья, не повела, а буквально поволокла ее через мост над оврагом. Потом они кое-как протащились по Грузинской, пересекли Свердловку, а оттуда переулками и огородами добрались до Мистровской.
Обе всю дорогу молчали. Фаина Ивановна, очевидно, боялась лишним словом спугнуть невероятную удачу, а может быть, и вообще не вполне осознавала, что с ней происходит. Ольга же ругательски ругала себя за то, что тащит с собой этот осколок своей прежней жизни и даже, кажется, намерена поселить старуху дома, вымыть, обиходить, одеть, накормить… и доверить ей детей.
Любой здравомыслящий человек назвал бы Ольгу сумасшедшей, конечно. И оказался бы, очень возможно, прав! Однако она не могла поступить иначе. Ведь в разрушенной судьбе Фаины Ивановны была отчасти ее вина. Если бы Ольга не захотела избавиться от домогательств племянника Фаины Ивановны, Андреянова, происки которого могли разлучить ее с Женей, если бы не написала на него донос в НКВД, то на Чиляеву с ее тщательно замаскированными темными делишками, с ее могучими знакомствами и немалыми деньгами вряд ли кто-то обратил бы внимание.
Так что Ольга чувствовала себя в долгу перед старой знакомой. И намерена была этот долг отдать – во что бы то ни стало!
– Опять же, Господь велел привечать нищих и убогих, – пробормотала она, почти втаскивая вконец обессилевшую Фаину Ивановну в калитку своего двора. – Глядишь, и вознаградит.
И замерла, с изумлением подняла глаза, увидев дым, радостным столбом валивший из кухонной трубы.