Последний предел

Я доел салат, но, когда собирался заплатить, вместо девицы явился широкоплечий официант. Чаевых я ему не дал.

Я купил сигареты и попросил у какого-то молодого человека зажигалку. Мы разговорились, он оказался студентом, а сюда приехал к родителям на каникулы.

— А что вы изучаете?

— Искусствоведение, — ответил он и бросил на меня озабоченный взгляд.

— Вполне объяснимо, — откликнулся я, — особенно если вы отсюда родом.

— То есть?

Я широким жестом обвел горный склон.

— Близость Бога?

— Да нет же, здесь ведь живут великие художники. Он не понял.

— Да Каминский!

Он тупо смотрел на меня. Я спросил:

— Вы что, правда не знаете Каминского?

— Нет, не знаю.

— Последний ученик Матисса, — пояснил я, — представитель классического…

— Нет, я этим не занимаюсь, — перебил он меня, — меня интересует современное искусство альпийского региона… Там есть такие любопытные тенденции, вот, например, Гамрауниг, ну и потом, конечно, еще Гёшль и Ваграйнер^{17}.

— Кто?

— Ваграйнер! — выкрикнул он, побагровев. — Да вы что, о нем не слышали? Он сейчас пишет картины только молоком и продуктами питания.

— Почему? — спросил я.

Он кивнул, этот вопрос явно уже не в первый раз доставлял ему удовольствие.

— Понимаете, он ницшеанец.

Я отодвинулся и озабоченно посмотрел на него.

— А может быть, Ваграйнер — неодадаист?

Он покачал головой.

— Или он работает в жанре перформанса?

— Нет, — возразил он, — нет-нет. Неужели вы и правда никогда не слышали о Ваграйнере?

Я покачал головой. Он невнятно что-то пробормотал, мы недоверчиво посмотрели друг на друга. Потом разошлись.

Я отправился в пансион, собрал чемодан и заплатил по счету. Завтра я снова здесь поселюсь, если уж я сегодня здесь не ночую, то и платить за эту ночь бессмысленно. Кивнул хозяйке, отбросил окурок, нашел тропинку и стал подниматься в гору. Такси мне не понадобилось, теперь подъем давался легко; даже с чемоданом я быстро добрался до указателя. Все время по тропе, первый, второй, третий виток серпантина, автостоянка. У садовой калитки по-прежнему был припаркован серый «БМВ». Я позвонил, Анна сразу же открыла.

— Дома есть кто-нибудь? — спросил я.

— Он один.

— А почему машина еще здесь?

— Она поехала на поезде.

Я испытующе посмотрел ей в глаза:

— Я за сумкой, забыл ее у вас.

Она кивнула, повернулась и пошла в дом, оставив дверь открытой. Я проскользнул за ней следом.

— Звонила моя сестра, — сказала она.

— Вот как!

— У нее неприятности.

— Если вам нужно уйти, я могу за ним присмотреть. Несколько секунд она нахально глядела мне в глаза.

— Как любезно с вашей стороны. — Она поправила на себе рабочий халат, наклонилась и подняла с пола туго набитую дорожную сумку. Прошла к двери, замешкалась и вопросительно посмотрела на меня.

— Не беспокойтесь! — тихо сказал я.

Она кивнула. Шумно вздохнула, потом закрыла за собой дверь. Через кухонное окно я смотрел, как она мелкими шажками, неуклюже идет по автостоянке. Сумка болталась у нее в руке.

VI

постоял в передней и прислушался. Слева входная дверь, справа столовая, передо мной лестница на второй этаж. Я откашлялся, мой голос странным эхом раздавался в тишине.

Прошел в столовую. Окна там были закрыты, явно давно не проветривали. О стекло билась муха. Осторожно выдвинул верхний ящик комода: аккуратно сложенные скатерти. Следующий: ножи, вилки, ложки. И нижний: «Лайф», «Тайм» и «Пари-матч» двадцатилетней давности, вперемешку. Старое дерево не поддавалось, я с трудом задвинул ящик назад. Вернулся в переднюю.

Слева от меня виднелись четыре двери. Распахнул первую: маленькая комнатка, постель, стол и стул, телевизор, изображение Мадонны на стене, фотография молодого Марлона Брандо. Наверное, это комната Анны. Следующая дверь вела в кухню, потом комната, в которой меня принимали вчера. За четвертой куда-то вниз вели ступени.

Я поднял с пола сумку и ощупью нашел выключатель. Всего одна электрическая лампочка бросала грязноватый свет на поскрипывавшие деревянные ступени, лестница была такая крутая, что приходилось держаться за перила. Я повернул выключатель, со щелчком зажглись прожекторы, я зажмурился. Привыкнув к яркому свету, я понял, что оказался в мастерской художника.

Помещение без окон, освещенное только четырьмя прожекторами: тому, кто здесь работал, не требовался дневной свет. Посреди комнаты стоял мольберт с незаконченной картиной, на полу валялись с десяток кистей. Я нагнулся и потрогал их, все они были сухие. Рядом лежала палитра, краски на ней окаменели и покрылись сетью трещин. Я принюхался: пахло так, как обычно пахнет в подвалах, — немного сыростью, чуть-чуть нафталином, но уж никак не красками и скипидаром. Здесь давным-давно никто не работал.