Последний парад

Он сделал ударение на слове «его», и тогда мне все открылось по-другому. Я вспомнила папины рассказы, как он вместе со священником и Миколасом ходил в этот костел и был в нем служкой. Я хотела представить себе папу мальчишкой, который, идя следом за священником, в черном платье, опустив голову, пересекал этот двор. Но у меня ничего не получилось, никак не могла представить папу мальчишкой.

— Город изменился, — сказал папа, — а костел остался прежним. Только липы разрослись гуще.

Мы пошли дальше и наконец остановились около небольшого одноэтажного дома с круглым чердачным окошком. Папа так разволновался, что вынужден был остановиться и закурить, чтобы прийти в себя.

— А в этом доме жили Грёлихи, — показал папа на соседний дом. — Они в нем жили до тридцать восьмого года, а потом уехали в Германию и вернулись вместе с фашистами.

Ясно было, что папа просто тянет время, потому что про этих Грёлихов я давным-давно знала.

Дверь оказалась открытой, и мы очутились в прихожей, из которой, кроме дверей в кухню и комнату, вела узенькая крутая лестница на чердак. Папа потрогал перила лестницы, даже, пожалуй, не потрогал, а погладил, словно это живое существо. Что-то было во всем этом таинственное: и в том, как папа себя вел, и в том, что нас никто не встретил, но дверь была открытой, и эта лестница на чердак.

В комнате за столом сидела женщина и что-то писала в толстой тетради. Она так увлеклась своим занятием, что не слышала наших шагов. У женщины было красивое лицо и светлые волосы, собранные в тугой узел.

Папа поздоровался. Она от неожиданности вздрогнула и встала нам навстречу.

— Извините, — сказала она. — Я не слышала… — и внимательно посмотрела на нас.

— Дверь была открыта, — сказал папа глухим голосом, оглянулся и добавил: — Удивительно.

— В этом доме никогда не закрывают дверей, — сказала женщина.

— Когда-то закрывали, — ответил папа.

— Вы Телешов? — спросила она.

— Он самый.

Она протянула папе руку и сказала, что они давно нас ждали и уже волновались, что мы опаздываем. Потом посмотрела на меня и спросила у папы:

— Это и есть ваша? — и, не дожидаясь ответа, назвалась Далей, женой Миколаса.

— Представьте, догадался. — Папа приветливо улыбнулся, и я поняла по его улыбке, что Даля ему понравилась, еще раз оглядел комнату и повторил свое любимое словечко: — Удивительно!

И я следом за папой оглядела комнату, чтобы понять, что ему в ней показалось удивительным.

Мебель была старая: громадный и тяжелый буфет, широченный диван, обитый кожей, залатанный во многих местах, стол, который занимал половину комнаты, и пианино. А на стене висело распятие — это было, конечно, удивительно — и большой портрет пожилого мужчины с печальными глазами. «Он самый, — догадалась я. — Священник».

Даля предложила нам сесть, и мы все уселись, но, как всегда бывает в таких случаях, чувствовали себя неудобно. И смотреть по сторонам неловко, и разговаривать неизвестно о чем.

— Таня, положи куда-нибудь сумку, — сказала Даля. — Она тебе оттянет плечо.

— Это кинокамера, — ответила я.

Обижать я ее совсем не хотела, но получилось так, как будто я над ней посмеялась, что она не может отличить кинокамеру от простой сумки.

Даля извинилась передо мной за свою неосведомленность и спросила у папы, где наши вещи. Папа ей ответил, что у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.

— Так быстро? — удивилась она.

Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.

— Татьяна спешит, — сказал папа. — В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?

Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.

— Все как прежде, — сказал он. — А ведь прошло больше двадцати пяти лет… Даже, знаете, жутковато.

Даля промолчала. Папа подошел к распятию и взял в руки небольшую по размеру, но толстую книгу, которая лежала на полочке под распятием. Он провел по ней пальцем, обложка была в пыли.

— Мы с Юстиком уезжали на несколько дней, — виновато сказала Даля.

Папа положил книгу на место, подошел к столу, теперь он стоял ко мне спиной, и сказал:

— Наш стол… Вот сейчас откроется дверь и войдет… — Папа повернулся лицом к фотографии священника.

Дале не понравились папины слова, и вообще ей, по-моему, не очень по душе было папино настроение.

— Мистика, — громко сказала она.

Я снова посмотрела на священника. Раньше я себе представляла его совсем не таким.

Когда впервые от бабушки я услышала папину историю, мне было лет пять и я почему-то представила этого священника с бородой, толстым и злым. Но потом, позже уже, папа много раз вспоминал о своей жизни в этом доме, и я узнала, что, во-первых, католические священники не носят бороды, а во-вторых, поняла, что он был добрый, потому что иначе он бы не стал прятать у себя папу.