Последний машинист

– Может, возьмешь отгул? – спросил он и тут же возразил себе: – Нет, конечно, нет. Тебя выгонят. Я сам тебя выгоню. Отгул она захотела, – он цыкнул с возмущением. Задумался. – Может, стоит выбрать что-то одно? Либо ПОП, либо ПОХ. Выбирай ПОП, подниму жалованье.

– Я не собираюсь выбирать.

– Рано или поздно придется. Нельзя развить два таланта. Возможно, можно. Но тебе. Не усидишь на двух стульях. Ты не выдержишь, прости за правду.

Ментол встал. Хотел попрощаться, но ушел, ничего не сказав. Он дважды обернулся и, предположительно (маска на лице сдвинулась), открыл рот, чтоб сказать-таки что-нибудь. Но он ничего не сказал.

Ляля не выдержала, побежала за Ментолом.

– Ментол! Ментол, подожди!

Ментол встал, подождал.

– Я ведь правильно поступила? – с мольбой спросила запыхавшаяся Ляля. Глаза у нее были мокрыми.

Ментол не стал переспрашивать, о чем она говорила. Он догадался.

– Да. Конечно.

– Спасибо, – всхлипнула Ляля. – Мне нужно было это услышать.

Вдалеке залаяла большая черная собака. Ментол уже ушел. Хозяин сдерживал пса, хватаясь обеими руками за ошейник и оттаскивая его от упавшего обмочившегося фанатика.

– Демо-о-о-о-он! – кричал он. – Демо-о-о-он!

Пес не преставал лаять. Фанатиков становится все больше.

III Ириса

Старуха упала. И начала вопить жалостливым тоненьким голоском: «Больно! Больно! Ай-ай-ай! Больно-то как, больно!»

Ляля единственная не побежала ей на помощь. Весь автобус повскакивал со своих мест (одиночных, на расстоянии половины вытянутого человека среднего роста, который можно выдать за высокий; автобусы из-за такой рассадки приходилось строить трехэтажными, жутко медленными и неповоротливыми), чтобы помочь стонущему комку жалости к себе и жажды внимания.

Как-то раз Лялин отец упал. Не привык тогда к протезу. Он не издал ни звука, кроме единичного оха, переросшего в нецензурное слово. Он шел навстречу Ляле, выходившей из магазина. Ляля стояла еще под козырьком, когда отец кряхтел и поднимался из лужи, и когда молодой парень, его девица и дамочка с коляской начали поднимать его. Когда Ляля добежала до отца, он уже стоял, отряхнутый, приободренный и в веселом расположении духа. Он всем говорил: «Спасибо!»; по привычке протягивал руку.

Старуха ни разу не сказала: «Спасибо»; ни когда ее целой толпой поднимали, ни когда ее целой толпой жалели и утешали. Она ни разу не сказала: «Спасибо».

Ну вот, ее посадили. Все вернулись на свои места, запыхавшиеся, довольные. Чувствовали себя героями. Через остановку дама в пыльной дубленке; дама, которая всегда знает, что правильно; дама, которую хочется назвать «бабища» и ударить, чтобы она упала и больно ударилась о поручни, – такая вот дама обратилась к Ляле, пискляво-язвительно-мразно: «Вы, милочка, могли бы и помочь, а то сидите, молодая, помогать не хотите. Сами состаритесь, вам тоже помогать не будут!»

И так зло и устало посмотрела на нее Ляля, что дама отшатнулась. «Ну давай же, грохнись, поскользнись», – зло прошипела Ляля (респиратор поглотил ее голос, дама не услышала) и представила. Женщина сглотнула. «Простите, я же не знала, – пролепетала она, косясь на круги под Лялиными глазами, на болезненно-желтый лоб. – Вы… вы выздоравливайте! Х-хорошего денечка!»

– Денечка, – фыркнула Ляля и отвернулась.