Последний машинист

– Спасибо, – Ляля подождала, не скажет ли чего Ментол. Не сказал. Продолжила: – Я устала хоронить персонажей. Они мне как дети, Ментол, ты сам пишешь, ты понимаешь меня. Я – их мать. Я вынашиваю их, я пишу (то бишь рожаю) их. У меня бывали выкидыши. Когда я начинала продумывать и бросала героев на уровне задумки. Я делала аборты, когда ты говорил, что не время для экспериментов, у нас делегаты из столицы, проверка. Не всех их я вынашиваю девять месяцев, но все же. Я взращиваю их, воспитываю – дорабатываю, корректирую. С каждым словом, с каждым готовым предложением я чувствую, что и сама расту. Чувствую. Что я небесполезна. Что я делаю что-то. А потом, когда понимаю, что они, мои идеи, мои герои, мои дети, прекрасны и зрелы – убиваю. Отрываю от сердца навсегда. И забываю. Самое ужасное – я забываю. Ставлю точку за последним словом – и все, прощай. Иногда я достаю журналы, листаю вырезки со старыми работами и дивлюсь, что это мое. Что я когда-то писала это. Что я когда-то жила этим. То, что попадает в печать, – уже не мое. Это Партии. Но не мое. Я будто продаю своих детей чужим людям ради обеспеченной жизни.

Ментол молчал. Он оперся на локти. И слушал. С усталыми глазами.

– Что-нибудь скажешь?

Ментол покряхтел.

– Мде, Ляля. Так ты и меня загонишь в депрессию. Или чего хуже – кризис. В депрессии писать можно. В кризисе – нет. Будь чуть проще, Ляля. Твои персонажи не у цыган, а в надежных руках. Они – достояния громорского искусства.

– Быть проще… Так всегда говорил Гусь.

Ляля хотела создать что-то великое. Ляля чувствовала, что в ней есть потенциал. Во время смуты, потерянности и безоружности перед неординарным такие, как Ляля, прославляются. Такие, как Рафаэль, могут себе позволить быть признанными гениями в любое время (ведь они и есть гении в любое время), таким, как Ляля, нужен случай, нужна стратегия. Порой Ляля считала себя бездарностью. Порой грезила о почетном месте в школьных учебниках. И местом этим была не надпись: «Училка – дура!!», а важнейшая (желательно: огромнейшая, восхваляющая) глава; хотя на малюсенький параграф Ляля бы тоже согласилась.

– Ты знаешь моностих Брюсова? – спросила Ляля. – «О закрой свои бледные ноги». Его-то глубину ты не посмеешь отрицать. Я же знаю, ты обожаешь Брюсова. Это одна строчка, но смысла в ней в миллион раз больше, чем во всех сборниках ПОП. Большинство критиков говорит о словах Иуды. Я думаю о несчастной любви, которая приносит одни лишь страдания. О греховной связи, измене. Сомнениях. Пять слов (и одно из них – буква) – а сколько мысли! ПОП и не снилось такое.

– Мы хоть что-то делаем. Хватаемся за искусство, чтобы вытащить из глубокой ямы быт, –Ментол крякнул, тяжело поднимаясь. Немного прошелся, зацепив руки за спиной. – Конечно, мы не классики, но и обстановочка похуже стала, кхе-кхе, – полная дама отскочила от его тучного тела на газон. Ментол шел не по маршруту. – Кто знает, возможно, через много-много лет наши потомки будут читать наши стихи и говорить, что мы гении. Находить смысл, которого нет. Мы станем причиной распрей литературоведов и полем для чернильных усов в школьных учебниках.

– От этого еще страшнее.

– Возможно.

«Интересно: я начала этот разговор, чтобы убедить себя в том, что беседа с умным человеком приятнее, чем с глупым, или я просто хочу говорить? Что если я обманываю себя, стараясь оправдать необдуманный поступок?» – думала Ляля. Мысли давались с болью. Все мысли проходили болезненно. Ее тошнило.

Ляля была некрасивой. И, что называется, «несвежей». Респиратор скрывал утонченные черты лица; волосы были прижаты старческой защитной сеткой (которая больше походила на безвкусный чепец). Глаза Ляли потускнели. Желтоватый лоб и мешки под глазами старили.

– Ляля, сколько тебе лет? – вдруг спросил Ментол, живенько плюхаясь на перекладину между сиденьями скамьи. Ляля только сейчас заметила, что они похожи на детские качели, которые, в свою очередь, похожи на игрушечные весы.

– Неожиданный вопрос.

Ляля вжалась в спинку скамьи. Ей было непривычно, что Ментол сидел так близко (на расстоянии вытянутой руки, всего одной!).

– Я вдруг понял, что тебе тридцати нет. Я прав? Цифру можешь не называть, только скажи, прав я или нет. Я ведь прав?

Ляля кивнула. Медленно, внимательно следя за каждой складкой Ментолова лба.

– Я думал, тебе сорок, – честно сказал Ментол.

– На комплимент не похоже.

– А это не он, Ляля. Я думал, тебе сорок. Ты плохо выглядишь. Не обижайся, – быстро добавил он. – Ты пишешь о болезнях и одиночестве…

– Сейчас эпидемия и мне одиноко.

– А я пишу о лете, детстве и лесном чудо-юде. А мне взаправду сорок.

– Тебе сорок три, – поправила Ляля.

– А тебе?

– Двадцать два.

Ментол встал, походил, сел на скамейку. Он был слишком широк для сиденья-коробочки. Либо пальто не влезало, либо бока выпирали из декоративных деревянных щелей.