Последний из Воротынцевых

Созналась ли перед смертью Хонька или нет, удастся ли изловить мужика, передавшего ей письмо, или не удастся — все это было теперь для Александра Васильевича безразлично. Самое главное и для него ужасное во всем этом деле не составляло для него большой тайны; он знал, что анонимное известие было верно. В письме, лежавшем теперь перед ним, было изложено то же самое, но только с большими подробностями. В Яблочки на пятой неделе поста приезжал жандармский офицер, допросил из дворни человек десять да из крестьян столько же про умершую в 1818 году, записал показания и уехал, не приняв предложения управителя отдохнуть и закусить в господском доме. По поводу этих допросов весь округ пришел в смятение. С неделю управитель пережидал, не стихнут ли толки сами собой, но они со дня на день размножаются; на днях пронесся слух, будто поп Никандр из соседнего села Петровского знает, где незнакомка похоронена, и будто гроб будут отрывать, чтобы удостовериться, действительно ли в нем кости матери с ребенком, и если одной только матери, то начнется следствие относительно того, куда дели ребенка. В заключение управитель спрашивал, как ему поступать, если народ, возбуждаемый наущениями смутьянов, поднимет бунт против него и других верных барину слуг.

Вот что писали Александру Васильевичу из подмосковной.

Но Михаил Иванович этого не знал и продолжал дивиться, что барин сидит, безмолвно погруженный в думы, когда по случаю Хонькиной смерти сейчас должна явиться полиция, которую надо непременно подкупить взяткой, чтобы избежать огласки и получить возможность похоронить покойницу, как всех хоронят, а не как самоубийцу.

Вдруг до его уха долетел резкий звук смычка по струнам, и он вспомнил, что сегодня у них вечер. Музыканты настраивают инструменты в прихожей, перед тем как забраться на хоры. Сейчас гости начнут съезжаться. Баронесса Фреденборг с сыном уже приехали. Ему это сказал один из лакеев, когда он сюда шел. Но катастрофа с Хонькой положительно отбила память у него, а также и у барина.

— Что это? — с изумлением спросил Александр Васильевич, указывая в ту сторону, откуда раздавалась музыка.

— Музыканты инструменты настраивают-с. Сегодня вечер-с, — напомнил ему Михаил Иванович.

Этого еще недоставало! Принимать гостей, смотреть, как они пляшут, в такую минуту, когда он и один, в тишине своего кабинета, не в силах собрать мысли, обдумать положение, решить, каким образом предотвратить напасть.

— Отказывать, всем отказывать, сказать, что я нездоров, — приказал Воротынцев и, поднявшись с места, стал ходить взад и вперед по кабинету.

— Барон с баронессой уже приехали.

— Вон! Всех вон! Чтобы духу их у меня в доме не было, вон! — гневно повторил барин.

— Слушаю-с, — ответил обрадованный Михаил Иванович.

Теперь все пойдет на лад, бояться нечего. Пред ним стоял его барин, тот, которого он знает больше сорока лет, дерзкий, гордый и отважный, а не беспомощное существо, которое ни себя, ни других не сумеет оградить от беды.

XII

Семья Сергея Владимировича Ратморцева проводила большую часть года в имении Святском, в Псковской губернии. Имение было небольшое, но отлично устроенное и как нельзя удобнее приспособлено для спокойной, комфортабельной жизни. Барский дом был наполнен прекрасными картинами, вывезенными из-за границы, богатой библиотекой и красивой, изящной мебелью. При нем был старый парк с тенистыми, из столетних деревьев, аллеями, сад с редкими цветами, парники и оранжереи, содержавшиеся в образцовом порядке.

Святское было дорого семье Ратморцевых по фамильным воспоминаниям.

Здесь прожила все свое детство и раннюю юность жена Сергея Владимировича, Людмила Николаевна. Матери своей она не помнила, а когда ей минуло лет пять, отец ее попал в немилость и, не дожидаясь, чтобы его сослали, взял отставку, после чего под предлогом нездоровья поселился в деревне, откуда не выезжал до самой смерти, занимаясь хозяйством и воспитанием дочери. На затеях по хозяйству он разорился, а из его дочери вышло такое странное, непохожее на других девиц из общества существо, что, когда про нее заходила речь в кругу родственников и приятельниц ее покойной матери, все пожимали плечами, жалели бедную девушку и осуждали ее отца.

Этот чудак даже гувернанток не нанимал для дочери, а учил ее сам разным наукам, когда же ей минуло пятнадцать лет, списался со знакомым семейством за границей, где сам в молодости долго жил, и отправил ее со старой русской няней на два года в Швейцарию.

Зачем именно в Швейцарию и чему ее там обучили в семействе, где она жила, для всех оставалось загадкой. Вернулась она назад не с одной няней, а с иностранцем пожилых лет, по фамилии Вайян, с которым и продолжала заниматься науками, как школьница, вместо того чтобы выезжать в свет, как все девушки ее лет и состояния.