Последний из Воротынцевых

— Нигде еще, в холостяцкой пока. Лошадей отпрягают. На почтовых он.

«На почтовых. Дело спешное, значит», — подумал Михаил Иванович, в недоумении вертя письмо, запечатанное большой конторской печатью.

— Поместить его в правом флигеле и сказать, чтобы торопился прибраться, сейчас, верно, к барину позовут, — распорядился он, а заметив в толпе экономку, обратился к ней: — Что им нужно, Надежда Андреевна?

— Несчастье случилось — Хонька повесилась.

Среди наступившей тишины эти слова прозвучали особенно внятно. Михаил Иванович в испуге попятился.

— Что? — пролепетал он с трудом.

— Хонька повесилась, — повторила Надежда Андреевна и, выталкивая вперед оторопевшую Лушку, прибавила: — Вот эта первая увидела из оконца.

Внезапно раздавшийся сильный и нетерпеливый звонок заставил ее смолкнуть на полуслове. Все узнали звонок барина и в испуге переглянулись.

Михаил Иванович окончательно растерялся и бросился без оглядки в кабинет, в волнении забыв даже разогнать народ из коридора.

Распорядилась этим уже Надежда Андреевна.

— Письмо-то захватил, что ли? — спросила она у Яшки, когда все разошлись.

Яшка ответил, что письма Михаил Иванович из рук не выпускал.

И действительно, письмо, присланное с нарочным из Яблочков, Михаил Иванович держал в руке, докладывая барину про Хоньку.

— Никто ее пальцем не трогал, она сама, ей-богу сама, — прибавил он в заключение своего повествования.

— Может, она еще не умерла, — проговорил барин раздумчиво. — Левка ее видел?

Левкой звали фельдшера, тоже крепостного, лечившего в доме Во-ротынцевых дворню, коров и собак.

— Не могу знать-с.

— Ступай узнай. Да что это у тебя в руке? От кого письмо?

— Виноват-с. Из Яблочков, с нарочным… запамятовал подать, — пролепетал растерявшийся камердинер.

Барин запальчиво вырвал у него из рук письмо.

— Осел! Ступай, и толком все там чтобы сделали. Если нужно в аптеку послать, пусть сбегают, и прийти мне сказать, что там, очнется она или нет. Да чтобы до барыни с барышней ничего не дошло, слышишь? Скажи Надежде Андреевне и другим!

— Слушаю-с, — ответил уже за дверью камердинер.

Барин опустился в кресло перед бюро, распечатал конверт, вынул из него письмо своего главного управляющего и стал его читать.

Прошло с полчаса. В кабинет снова вошел Михаил Иванович, но барин как сидел, облокотившись на стол и опустив голову на руки, так и не шелохнулся. Постояв у двери в нерешительности, Михаил Иванович кашлянул, а затем, переждав еще несколько минут, решился сам заговорить.

— Изволили приказ…

— Что? Кто тут? Зачем? — вскрикнул в испуге Александр Васильевич, поворачивая к нему лицо, такое бледное и взволнованное, что Михаил Иванович вздрогнул.

— Хонька умерла-с, — с усилием произнес камердинер.

— Хонька… эта та, что повесилась?

— Точно так-с. Она умерла. Вы изволили приказать, чтобы вам доложить…

— Да, хорошо, хорошо. Иди к себе, — прервал его барин и, снова облокотившись на стол, опустил голову на руки.

Но Михаил Иванович не уходил.

— Какие же будут от вашей милости распоряжения?

— Иди, оставь меня, — повторил барин.

В голосе его не было больше ни испуга, ни гнева, одно только утомление.

— Прикажете дать знать в участок?

— Хорошо.

— Я распоряжусь гроб заказать.

— Хорошо, хорошо.

Это без смысла повторяемое слово невыразимо смущало Михаила Ивановича. Что сделалось с барином? Он точно в уме помутился или пьян. Не спросит даже, созналась ли Хонька перед смертью.

— Она ни в чем не созналась, но те две, Марья с Василисой, прямо на нее указывают, — начал он сам от себя объяснять то, чего у него не спрашивали, — они говорят, больше некому, как ей.

Барин и на это ничего не возражал.

Если бы Михаил Иванович знал содержимое письма, привезенного из Яблочков, то понял бы причину этого равнодушия и не удивлялся бы ему. Когда на вас обваливается целый дом, грозя задавить вас под своими обломками, нельзя раздражаться брошенным издали одним каким-нибудь камнем.