Последний из Могикан

— Тогда сосны росли там, где теперь поднимаются каштаны. Первые бледнолицые, пришедшие к нам, говорили не по-английски. Они приплыли в большом челне. Это случилось в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными племенами зарыли свой томагавк[6]. И тогда, — произнес Чингачгук, и глубокое волнение выразилось только в тоне его голоса, — тогда, Соколиный Глаз, мы составляли один народ. Мы были счастливы! Соленое озеро давало нам рыбу, леса — оленей, воздух — птиц. У нас были жены и дети. Мы поклонялись Великому духу, и макуасы боялись наших победных песен...

— А ты знаешь, что было в то время с твоими предками?— спросил белый. — Конечно, они были храбрыми, честными воинами и, сидя в советах, вокруг костров, давали соплеменникам мудрые советы.

— Мое племя — прадед народов, но в моих жилах нет ни капли смешанной крови, в них кровь вождей — чистая, благородная кровь, и такой она останется навсегда... На наши берега высадились голландцы. Белые дали моим праотцам огненную воду. Они стали пить ее. Пили с жадностью, пили до тех пор, пока им не почудилось, будто земля слилась с небом. Тогда отцы мои расстались со своей родиной. Шаг за шагом их оттесняли от любимых берегов. Наконец дело дошло до того, что я, вождь и сагамор[7] индейцев, вижу лучи солнца только сквозь листву деревьев и никогда не стою над могилами моих праотцов.

— Это печальная судьба, — заметил собеседник индейца, растроганный благородной и сдержанной печалью Чингачгука. — Но скажи, где живут представители твоего рода, потомки людей, которые пришли в делаварскую область много лет назад?

— Ответь мне, куда исчезли, куда скрылись цветы давно улетевших летних дней? Они упали, осыпались. Так погиб и весь мой род: все могикане, один за другим, отошли в страну духов. Я стою на вершине горы, но скоро придет время спускаться вниз. Когда же и Ункас уйдет вслед за мною, тогда истощится кровь сагаморов: ведь мой сын — последний из могикан!

— Ункас здесь, — послышался мягкий молодой голос. — Кто упомянул об Ункасе?

Белый охотник поспешно вынул свой нож из ножен и невольно потянулся за винтовкой. Чингачгук же, заслышав голос, даже не повернул голову.

В следующее мгновение показался молодой индеец; беззвучными шагами он проскользнул между двумя друзьями и сел на берегу быстрого потока. Ни одним звуком не выразил индеец-отец своего удивления. В течение многих минут не слышалось ни вопросов, ни ответов; каждый, казалось, ждал удобного мгновения, чтобы прервать молчание, не высказав любопытства, свойственного только женщинам, или нетерпения.

Белый охотник, очевидно подражая обычаям краснокожих, выпустил из рук винтовку и тоже сосредоточенно молчал.

Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на лицо своего сына и спросил:

— Не осмелились ли макуасы оставить следы своих мокасин в этих лесах?

— Я шел по отпечаткам их ног, — ответил молодой индеец, — и узнал, что число их равняется количеству пальцев на моих обеих руках. Но ведь они трусы и прячутся в засадах.

— Мошенники залегли в чаще и ждут удобной минуты, чтобы добыть скальпы и ограбить кого-нибудь, — сказал Соколиный Глаз. — Этот француз Монкальм, конечно, послал своих шпионов в лагерь англичан и во что бы то ни стало узнает, по какой дороге движутся наши.

— Довольно, — сказал старший индеец, взглянув в сторону заходящего солнца. — Мы прогоним их из леса, как оленей... Соколиный Глаз, закусим сегодня, а завтра покажем макуасам, что мы не трусливые женщины.

— Я согласен. Но для того чтобы разбить ирокезов, прежде всего нужно отыскать, где прячутся эти хитрые плуты, а чтобы поесть, нужно найти дичину... Да вот она тут как тут! Посмотри-ка, вон самый крупный олень, какого я встречал в течение нынешнего лета! Видишь, он бродит внизу в кустах? Послушай, Ункас, — продолжал разведчик, понизив свой голос до шепота и смеясь беззвучным смехом человека, привыкшего к осторожности, — я готов прозакладывать три совка пороха против одного фунта табаку, что попаду ему между глаз, и ближе к правому, чем к левому.

— Не может быть! — ответил молодой индеец и с юношеской пылкостью вскочил с места. — Ведь над кустами видны только его рога, даже только их кончики.

— О, мальчик, — усмехнувшись, сказал Соколиный Глаз, — неужели ты думаешь, что, видя часть животного, охотник не в силах сказать, где должно быть все его тело?

Он прицелился и уже собирался показать свое искусство, которым так гордился, как вдруг Чингачгук ударил рукой по его винтовке и сказал:

— Ты, верно, хочешь сразиться с макуасами, Соколиный Глаз?

— Эти индейцы точно чутьем узнают, что кроется в чаще, — произнес охотник, опуская ружье и поворачиваясь к Чингачгуку, как бы признавая свою ошибку. — Ну что делать! Предоставляю тебе, Ункас, убить оленя стрелой, не то, пожалуй, мы действительно свалим животное для этих воров-ирокезов...