Последний из Могикан

— Вот именно. Как псалмы Давида превосходят все другие поэтические произведения, так и мелодии, на которые они переложены, стоят превыше всех светских песен. Где бы я ни останавливался, по каким бы странам ни путешествовал — ни во время сна, ни в минуты бдения я не расстаюсь с любимой книгой, изданной в Бостоне в 1744 году, под заглавием «Псалмы, гимны и священные песни Ветхого и Нового завета, переведенные английскими стихами для употребления, поучения и утешения истинно верующих в общественной и частной жизни, преимущественно в Новой Англии».

При этих словах чудак вынул из кармана книжку и, надев на нос очки в железной оправе, открыл томик с такой осторожностью и почтением, которых требует обращение со священными предметами. Потом, без дальнейших рассуждений и объяснений, он вложил в рот какой-то странный инструмент. Послышался пронзительный, высокий звук. Вслед за тем псалмопевец взял голосом ноту октавой ниже и наконец запел. Понеслись полные, нежные, мелодичные звуки, и даже движение лошади не помешало пению.

  О, как отрадно это —
  Жить в братстве и труде,
  Как будто благовония
  Текут по бороде!

Псалмопевец все время отбивал такт правой рукой. Опуская ее, он слегка касался страниц книги; поднимая же, размахивал ею с особым искусством. Его рука не переставала двигаться, пока не замер последний звук.

Тишина леса была нарушена. Магуа повернулся к Дункану и пробормотал несколько слов на ломаном английском языке, а Хейворд, в свою очередь, заговорил с Алисой, прервав музыкальные упражнения незнакомца.

— Сейчас, по-видимому, не предвидится никакой опасности; но все же ради простой осторожности нам следует ехать без шума. Мне придется, Алиса, лишить вас удовольствия и просить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного времени.

— Действительно, вы лишаете меня большого удовольствия, — с лукавой усмешкой ответила молодая девушка. — Право, мне еще никогда не случалось слышать, чтобы так превосходно пели такие бессмысленные слова! Я уже собиралась спросить нашего спутника о причинах такого странного несоответствия, но ваш громовой бас, Дункан, прервал нить моих размышлений.

— Не понимаю, почему вы называете мой голос громовым басом? — произнес Хейворд, слегка обиженный ее словами. — Я знаю только одно, а именно: что вашей безопасностью и спокойствием вашей сестры я дорожу несравненно больше, нежели всей музыкой Генделя![4]

Молодой офицер замолчал и посмотрел в сторону чащи, потом искоса и подозрительно глянул на Магуа, который шел попрежнему спокойно и невозмутимо. Увидав это, молодой человек улыбнулся, смеясь над собственными тревогами: разве не принял он только что блики света на каких-то блестящих лесных ягодах за горящие зрачки притаившегося в листве индейца! Теперь майор ехал спокойно, продолжая разговор, прерванный мелькнувшими в его уме опасениями.

Но Хейворд сделал великую ошибку, позволив своей юной гордости заглушить голос осторожности.

Едва спутники миновали чащу густых кустов и деревьев, ветви осторожно и бесшумно раздвинулись, и из них выглянуло свирепое лицо, украшенное грозной боевой раскраской.

Злобное торжество осветило темные черты жителя лесов, провожавшего взглядом маленький беззаботный отряд.

Легкие и грациозные всадницы то исчезали, то появлялись среди ветвей; за ними двигался майор на своей превосходной лошади, а позади всех — нескладный учитель пения. Наконец и его фигура скрылась среди темных стволов глухого леса.

Глава III

Предоставим Хейворду и его спутникам углубляться в дремучий лес и перенесем место действия нашего рассказа на несколько миль к западу.

В этот день два человека сидели на берегу небольшого, но очень быстрого потока, протекавшего на расстоянии одного дня пути от лагеря Вэбба. По-видимому, они ждали кого-то или чего-то. Могучая стена леса доходила до самого берега речки. Ветви густых деревьев свешивались к воде, бросая на нее темную тень. Сила лучей солнца начала ослабевать, дневной зной спал, и прохладные испарения ручьев и ключей легкой дымкой висели в воздухе. Нерушимая тишина, царившая в этом лесном уголке, прерывалась по временам ленивым постукиванием дятла, резким криком пестрой сойки или донесенным ветром глухим однообразным гулом отдаленного водопада.

Но эти слабые обрывки звуков были хорошо знакомы жителям лесов и не отвлекали их внимания от беседы. Красный цвет кожи одного из собеседников и его одежда обличали в нем воина-индейца. Загорелое лицо другого, одетого тоже в очень простое и грубое платье, было гораздо светлее; он казался несомненным потомком европейских переселенцев.