Последний интегратор

Внутри царила тишина — шёл урок. На первом этаже стояли бюсты великих учёных, писателей, военачальников, педагогов. В конце ряда был стенд, где находились кубки, вымпелы, грамоты. На втором этаже все стены были увешаны детскими рисунками — от каракулей малышей до почти профессиональных работ — и фотографиями из гимназической жизни. Я пробегал по фотографиям взглядом и не находил ни одного кхандского лица.

В кабинете директора нас тоже встретила секретарша. Она сказала, что директор сейчас на уроке, а урок закончится через десять минут.

Карапчевский сел на диванчик, откинулся на спинку и закрыл глаза. Я стоял рядом, опираясь о подоконник.

Скоро раздался звонок. Карапчевский дёрнул головой и открыл глаза.

Всё здание одновременно охватил гул. Коридор заполнила толпа мальчиков и девочек в бело-синих галстуках, похожих на легионерские.

Поверх этой толпы плыл пожилой, седовласый господин в очках. Он успевал одновременно отвечать на десятки «здрасьте» и разговаривать с какой-то женщиной. Он заметил Карапчевского и что-то сказал собеседнице. Та посмотрела на нас и ушла. Седовласый поздоровался. Карапчевский быстро нас познакомил. Это был директор гимназии — не менее знаменитый, чем глобус.

— Очень рад, что не забываете свой второй дом, — сказал директор, по-старчески сопя носом.

— Я к вам ругаться, — сказал Карапчевский.

Директор нахмурил густые седые брови и пригласил нас в кабинет. Кабинет тоже был увешан фотографиями и детскими рисунками. За директорским креслом висела фотография: директор и первый консул стоят рядом с глобусом и жмут друг другу руки.

— Я знаю, из-за чего вы хотите ругаться, — сказал директор. — Не стану увиливать, я с себя вины не снимаю. Но один в поле не воин.

— Раньше вы были воином, — сказал Карапчевский.

— Саша, всё меняется, — учительским тоном сказал директор. — Времена меняются…

— И мы меняемся вместе с ними, — закончил Карапчевский. — Как же это произошло, Виталий Петрович? Я только на вас и надеялся. Ведь вы с самого начала были за меня. А теперь я теряю самых верных сторонников.

— Я и теперь за вас. Но я не могу, когда все давят. Учителя, родители, управление образования.

— Кто давит? Назовите имена, должности. Мы будем разбираться с ними.

— Боюсь, вы не понимаете. Нет никакой гидры, которой вы можете отрубить головы и тем самым восстановить справедливость. Иначе вам придётся рубить головы всем.

— Непонятная метафора.

— Не притворяйтесь дураком, у вас это плохо получается. Вспомните, как наша гимназия стала совместной. Это не моя воля, такие вопросы решает родительский комитет. Один родитель предложил, а остальные поддержали. И учителя были с ними. Теперь другой родитель предложил сделать гимназию раздельной, а остальные снова поддержали. И учителя с ними.

— А родители-кханды, — сказал Карапчевский. — Они тоже поддержали?

— Они промолчали, — мрачно произнёс директор.

— А вы их спрашивали?

— Спрашивали. Я разговаривал с каждым. Я просил их выступить. Хотя бы для соблюдения процедуры. Мне отвечали: нам это не нужно. На последнее собрание кханды вообще не явились.

— А дети? — спросил Карапчевский. — Где ваша хвалёная детская демократия? Девять лет они учились вместе, а теперь предали своих товарищей. Этому вы их учите?

Лицо директора помрачнело ещё больше. Переход на детей ему не понравился.

— Давайте не перекладывать взрослые проблемы на детские плечи. Мне хватает того, что родители прикрываются заботой о детях. Предательство? У меня в двенадцатом классе мальчики подрались из-за этого. Я не хочу, чтобы среди них началась гражданская война.

— Она уже идёт много лет, — сказал Карапчевский. — Вы вырастили новое поколение людей, поколение интеграторов. Теперь, когда они повзрослели и хотят высказаться, вы говорите: они дети, пусть играют в игрушки. Вот мой новый сотрудник Иван — тоже недавний гимназист, теперь студент. Ему вы тоже посоветуете играть в игрушки?

— И студенту невредно иногда поиграть, — миролюбиво сказал директор. — Как вы относитесь к игровым автоматам, Иван?

Я вспомнил, что недавно просадил всю мелочь, когда пытался достать плюшевого мишку для Майи.

— Родители, дети… — сказал Карапчевский. — Но какова ваша роль? Раньше вы имели влияние в этих стенах. Ваше слово теперь ничего не стоит?

— Стоит, Саша, — сказал директор. — Стоит. Когда оно не противоречит общему мнению.

— Почему я узнаю об этом самым последним?

— Потому что вы бы ничего не сумели исправить. Потому что вас бы и слушать не стали.

— Я хочу, чтобы меня выслушали, — сказал Карапчевский. — Соберите родительский совет, и я попробую их переубедить.

Директор засопел носом, как насос.

— Я предупредил… — глухо сказал он. — Я предупредил, что уволюсь, если решение будет принято. Решение принято.

Он с трудом поднялся из-за стола и подошёл к окну. Заложив руки назад, он долго смотрел во двор. Слышалось только сопение. Карапчевский подошёл к директору и с тревогой заглянул в его лицо. Директор снял очки. Карапчевский махнул рукой, чтобы я уходил.