Последний грех

— Так оскорбился, что член откоцал и в задний проход засунул.

Кабанов удивленно поднял бровь.

— Даже так?

— Угу. Большинство ран — не смертельные, а значит, прижизненные. Он его медленно резал, наслаждался. — В глазах Дерябина вспыхнул дьявольский огонек. — Скорее всего, даже не убил до конца. Прикрыл одеялом и ушел. Знал, что до утра никто не сунется, и тот от кровопотери помрет.

— Охренеть!

— Да и деньги не тронуты. Часы золотые, мобильник Vertu — все на месте.

— Много денег?

— Я запротоколировал восемьдесят пять тысяч триста двадцать рублей и около двух тысяч евро. Не думаю, что будь это гамадрил, то оставил бы все это нам. Если уж он мокруху свалил на гея, то и бабло себе бы прикарманил.

Полковник беззвучно пожевал губами: «В логике старлею не откажешь».

— Ну, не знаю. Подозрительно, как-то все это. Он его на части кромсает, а этот ничего не слышит.

— Слышать-то он, может, и слышал. Только вряд ли думал, что ножом. Я с него, когда показания снимал, он мне рассказал, какой у Самолкина был досуг.

— Ну и какой?! — Зная ответ наперед, полковник кисло скривился.

— Сомнительный. — Дерябин теперь говорил с учительской интонацией. — Гомосексуальные связи с мазохистским уклоном.

— С каким?! Хм, старлей, ты где слов таких набрался?!

— В школе милиции научили. Так что, если потерпевший и стонал, то еще неизвестно отчего. К тому же…, - Дерябин тяжело вздохнул и запнулся. Фотография лежала в папке.

— Что? Что-то еще есть?

— Есть.

— Ну, говори, твою мать! Чего мнешься, как целка перед случкой.

Дерябин вытащил фото.

— Вот.

Полковник взял снимок, посмотрел… Гримаса удивление, если не сказать больше — шока вторично отпечаталась на его грубоватом лице. Не знай Дерябин, кто на снимке, решил бы, что Кабанов увидел там себя. Удивляться было не в полковничьих привычках.

— Член, говоришь, отрезал?!

— Ну да.

— Нет, старлей. Это — не гамадрил. Это — кто-то другой. — Полковник помахал в воздухе снимком. — А картинку эту я заберу. Не возражаешь?

— Так ведь…, - Дерябин запнулся. Утраченный вещдок мог обойтись дорого, но бодаться с полковником было еще дороже. Он развел руками. — Если настаиваете.

— Вот и славно. И запомни, старлей, — Кабанов сунул фото в карман, — не было у тебя ее никогда. Не было! Понятно?

Но в этот раз Дерябин усомнился. Пристально посмотрев, заставил объясниться.

— Товарищ полковник, это ж вещдок. Если там узнают, то…

— Не узнают. — Положив руку на плечо, Кабанов уже мягче добавил. — Дерябин, для меня это… если хочешь, дело чести. Альберт мне другом был, понимаешь?! И я никому не позволю его имя в грязи марать.

Старлей кивнул.

— Кто-нибудь еще это видел?

— Жора. Эксперт.

— Сапожников?! — Кабанов посмотрел в его сторону. — Поговори с ним.

— Хорошо.

— Ты уже сообщил, куда надо?

— Пока нет. Вас ждал.

— Молодец. Теперь звони. И давай, старлей, сдавай материал важнякам. Пусть они разгребают. А урода этого найдут. Обязательно. Дело-то громкое, такое на тормозах не спускают.

Дерябин кивнул. Против передачи дела он ничего не имел. Жизнь, похоже, налаживалась.

* * *

Кабанов вышел из отеля и сел в джип. Пальцами постучал по баранке, зажмурился. «Эх, Альберт, Альберт! Какая глупая смерть! И все из-за чего?! Из-за доверчивости твоей слепой! Зачем тебе все это надо было?! У тебя же этих блядей, как грязи. Нет, новеньких ему подавай. Вот и результат! Ну, ничего — достанем. Из-под земли, но достанем! Не я, так другие».

Кабанов открыл глаза. Плакать, пусть даже мысленно, он не умел. Но Альберта было жаль. По-настоящему, жаль. Дружба, бизнес и, самое главное, общие скелеты — их связывало многое.

В 89-м Толик вернулся из армии. Слава Богу, сам и на своих двоих. Ведь из солнечного, но не приветливого Афганистана, тогда возвращались не все. Ему повезло. Учебка, готовившая пушечное мясо, смышленых сержантов оставляла себе. Толик был смышленым. Что, впрочем, спокойной жизни не гарантировало. Страх оказаться по ту сторону перевала преследовал всю срочку. Толик ждал, что когда-нибудь ему зачитают приказ, посадят на борт и отправят в Кандагар. Не будучи на войне, он жил ею. Рассказы, побывавших там, наполнили душу страхом, который, как ржа железо, немолимо разъедал ее.

А пацаны, только надевшие форму, страха не имели — им было даже интересно заглянуть в тот, совсем другой мир. Происходящее для них каалось игрой, данностью, которую нужно просто принять. И только там — в Афгане они понимали, что данность эта равносильна гибели. Их молодых и глупых здесь резали, стреляли и взрывали. За что?! Какой такой долг они могли взять у страны, чтобы расплачиваться за него своей жизнью?! Замполит объяснял, что интернациональный.

Когда партия объявила о выводе, Толику оставалось чуть больше месяца. Можно было расслабиться. Но получилось только в дембельском вагоне, да и то после литра водки. Разнаряженный, словно павлин, с гусарским аксельбантом и беретом на макушке, Толик спрыгнул с подножки поезда и осмотрелся. Казанский ничуть не изменился: суета, гвалт, люди с чемоданами. Вдохнув полной грудью, он подхватил дипломат и пошел на электричку. До родного Подольска оставалось пара часов.