Последний единорог

— Если эта большая змея действительно оборачивается вокруг света, как вы утверждаете, то как же вы держите ее кусок в своем вагончике? И если она может разнести на части море, только лишь потягиваясь, то почему она не может выползти отсюда, надев весь ваш балаган себе на шею вместо ожерелья?

Пронесся шепоток согласия, и некоторые из шептунов начали осторожно тесниться назад.

— Я рад, что вы меня спросили, приятель, — произнес Рух, метнув в того злобный взгляд. — Так получилось, что Змей Мидгарда существует в чем–то вроде другого пространства, которое отличается от нашего, — в другом измерении. Поэтому обычно он невидим, но стоит его притащить в наш мир — как его однажды подцепил Тор, — и он показывает себя ясно, словно молния, которая тоже посещает на откуда–то оттуда, где она, быть может, выглядит совсем иначе. Естественно, что у него может испортиться настроение, если он узнает, что кусочек его вялого брюха выставляется напоказ каждый день и по воскресеньям в Полночном Карнавале Мамаши Фортуны. Но он этого не знает. У него и так есть над чем подумать помимо того, что происходит с его пузом, а мы просто пользуемся удобным случаем так же, как и вы все, — в силу его продолжающегося спокойствия. — Рух ворочал и растягивал последние слова, как тесто, а его слушатели осторожно смеялись.

— Чары видимости, — сказала единорог. — Сама она не способна ничего сделать.

— Она их на самом деле не изменяет, — прибавил волшебник. — Ее убогое мастерство — в маскировке. Но даже такая сноровка была бы ей не под силу, если бы не желание этих зевак, этих простаков верить в то, во что верить легче. Она не может превратить сметану в масло, но может придать льву внешность мантикора для тех глаз, которые желают увидеть там мантикора, — для глаз, которые примут настоящего мантикора за льва, дракона — за ящерицу, а Мидгардского Змея — за землетрясение. И единорога — за белую кобылу.

Единорог замерла в своем медленном отчаянном кружении по клетке, впервые осознав, что волшебник понимает ее речь. Тот улыбнулся, и единорог увидела, что его лицо пугающе молодо для взрослого человека: его, проходя, не затронуло время, к нему не заглядывали ни горести, ни мудрость.

— Я знаю тебя, — сказал он.

Прутья клетки снова злобно зашептались между собой. Рух уже вел толпу ко внутренним фургонам. Единорог спросила высокого человека:

— Кто ты?

— Меня называют Шмендрик–Волшебник, — ответил тот. — Ты обо мне не слыхала.

Единорог чуть было не начала объяснять, что едва ли она могла слышать о том или ином колдуне вообще, но что–то печальное и мужественное в голосе волшебника удержало ее. Волшебник продолжал:

— Я развлекаю зрителей, которые собираются на представление. Магические миниатюры — просто фокусы: цветочки во флажочки, флажочки в рыбок и все это сопровождается убедительной болтовней и намеками, что я мог бы творить и более зловещие чудеса, если бы захотел. Работа неважная, но у меня были и похуже — а когда–нибудь будет и получше. Это еще не конец.

Но тут звук его голоса заставил единорога ощутить, что она поймана навеки, и она снова принялась мерять шагами клетку — движение удерживало сердце, готовое вырваться из груди от страха.

Рух уже стоял пред клеткой, в которой не было никого, кроме маленького коричневого паучка, плетущего скромную паутину между прутьев.

— Арахна Лидийская, — сообщил Рух толпе. — Совершенно определенно величайшая ткачиха в мире. Ее судьба — этому доказательство. Ей не повезло, и она победила богиню Афину в состязании по ткачеству. Афина проигрывать не любила, и теперь Арахна — паучиха и создает свои творения только для Полночного Карнавала Мамаши Фортуны по особой договоренности. Основа — из снега, а ткань — из огня, узор — без повторов, ткачиха — без сна. Арахна.

Растянутая на раме из железных прутьев, паутина была очень простой и почти бесцветной. Лишь изредка на ней дрожали радуги, когда паучиха суетливо пробегала, вдевая свою нить туда, куда надо. Но эта паутина притягивала взоры зрителей — и единорога тоже: туда–сюда, все глубже и глубже, пока, наконец, не начинало казаться, что они вглядываются в огромные расщелины мира, черные пропасти, что неумолимо расширяются и не разваливают мир на куски только потому, что его стягивает эта паутина Арахны. Единорог встряхнулась и со вздохом освободилась от наваждения: теперь перед нею снова была обычная паутина, очень простая и почти бесцветная.

— Это не похоже на остальное, — сказала она.

— Не похоже, — проворчал, соглашаясь, Шмендрик. — Но это заслуга не Мамаши Фортуны. Видишь ли, паучиха сама в это верит. Она сама видит эти кошачьи колыбельки и считает их собственной работой. В магии Мамаши Фортуны вся разница заключена в том, веришь ты или нет. Если бы только это полчище недоумков поумерило свою страсть к чудесам, от всего ее ведьмовского колдовства ничего бы не осталось, кроме паучьего всхлипывания. Да и того никто бы не услышал.