Последний единорог

Стоя во внутреннем треугольнике у клетки с единорогом, высокий волшебник наблюдал процессией, переходившей от клетки к клетке.

— Мне не следует здесь быть, — говорил он единорогу. — Старуха предупредила, чтобы я к тебе и не подходил. — Он добродушно усмехнулся: — Она смеется надо мной с того дня, как я к ней пришел, но все это время я заставляю ее нервничать.

Единорог едва ли слышала его. Она металась и кружилась в своей тюрьме, вздрагивая и сжимаясь от прикосновений железных решеток со всех сторон. Ни одно создание человеческой ночи не любит холодного железа, и, хотя единороги обычно могут вытерпеть его присутствие, убийственный запах его, казалось, измельчал ее кости в песок, а кровь превращал в дождевую воду. Прутья ее клетки, должно быть, несли на себе какие–то заклятия, ибо не переставали что–то злобно нашептывать друг другу когтистой скороговоркой. Тяжелый замок хихикал и повизгивал, будто обезумевшая мартышка.

— Расскажи мне, что ты видишь, — попросил волшебник, как и наказывала ему Мамаша Фортуна. — Посмотри на своих собратьев по легендам и расскажи, что ты видишь.

Бряканье железного голоса Руха доносилось до них сквозь угасавший день:

— Страж ворот в подземное царство. Три головы и непроницаемая шкура из гадюк, как видите. Последний раз его наблюдали на поверхности земли во времена Геракла, который вытащил его наверх, зажав под мышкой. Мы же выманили его на свет, пообещав лучшую жизнь. Цербер. Взгляните в эти три пары обманутых красных глаз. Когда–нибудь вы сможете посмотреть в них вновь. К Змею Мидгарда — сюда, пожалста. Сюда вот.

Сквозь решетки единорог пристально смотрела на животное в клетке и не могла поверить своим глазам:

— Это же всего лишь собака, — прошептала она. — Голодная, несчастная собака только с одной головой и без всяких гадюк, бедняга. Как они могут принимать ее за Цербера? Они что — все ослепли?

— Взгляни еще, сказал волшебник.

— А сатир, — продолжала между тем единорог, — сатир — это обезьяна, старая обезьяна с покалеченной ногой. Дракон — крокодил, от него скорее пахнет рыбой, чем огнем. А великий мантикор — это просто лев, очень хороший лев, но чудовище не больше, чем остальные. Я не понимаю…

— …Он держит в своих кольцах целый мир, — бубнил Рух. И снова волшебник сказал:

— Посмотри лучше.

И тогда, будто ее глаза начали привыкать к темноте, единорог стала различать в каждой клетке по еще одной фигуре. Эти фигуры громоздились над узниками Полночного Карнавала и все же были как–то едины с ними: бурные кошмары, вырвавшиеся из зернышка истины. Поэтому там был и мантикор — со взором, истерзанным голодом, со слюнявой пастью, ревущий, извивающийся, со смертоносным хвостом, загнутым так, что ядовитый шип, покачиваясь, свисал у самого уха, но там же был и лев, крохотный и нелепый по сравнению с чудищем. Они, тем не менее, оставались одним существом. Единорог в изумлении перебирала ногами.

То же самое было и в других клетках. Тень дракона раскрывала пасть, и безвредное пламя вырывалось оттуда, а зеваки ахали и шарахались прочь. Адский сторожевой пес со шкурой из змей выл тройные проклятья и сулил опустошенье предавшим его. А сатир хромал по клетке, скалясь через решетку, и призывал молоденьких девушек к невозможным утехам на виду у всей публики. Что же касается крокодила, обезьяны и грустного пса, то они таяли, неуклонно растворялись в этих великолепных фантомах прямо на глазах, пока не стали всего лишь тенями — даже на взгляд единорога, обмануть который было нельзя.

— Это странное колдовство, — тихо произнесла она. — В нем больше значения, чем в магии.

Волшебник рассмеялся от удовольствия и огромного облегчения:

— Хорошо сказано, очень хорошо. Я знал, что уж тебя–то старый ужас не ослепит своими грошовыми чарами. — Его голос стал жестким и таинственным: — Теперь она совершила свою третью ошибку, а это, по меньшей мере, на две больше, чем положено такой старой выдохшейся трюкачке, как она. Время подходит…

— Время подходит, — говорил толпе Рух, словно подслушав волшебника. — Рагнарок. В тот день, когда боги падут, Змей Мидгарда плюнет бурей яда в самого Тора, и тот закувыркается, как отравленная муха. Вот он ждет Судного Дня и видит сны о той роли, которую ему суждено сыграть. Может быть, так и будет на самом деле — я сказать не могу. Ночные существа при свете естества…

Клетку заполняла змея. У змеи не было головы и не было хвоста — ничего. Только волны тьмы перекатывались из одного угла в другой, не оставляя свободного пространства ни для чего, кроме ее собственного громоносного дыхания. Лишь единорогу был виден свернувшийся в уголке мрачный удав — возможно, тот действительно размышлял о своем собственном Страшном Суде над Полночным Карнавалом. Но удав был крошечным и тусклым, точно призрак червяка в тени Змея.

Какой–то любознательный остолоп высунул из толпы голову и стал приставать к Руху: