Последний бобр

Мы чувствуем не только пчел, а все живое: птицу, севшую на ветку, мышку, копошившуюся у нашего ствола, зверя, остановившегося почесать свою шерстку, дыхание человека, стоящего рядом, тепло поглаживающей ствол руки. Нам нравится, когда говорят с нами или поют рядом. Но мы содрогаемся от резкого удара грома ли, топора ли. Иногда слышен наш стон, но это тогда, когда нам совсем плохо.

Мы родились давно, когда не было этого шоссе, не было моста через реку, а к Белому дому бежала только узкая дорожка.

Жилось привольно. Сладкие талые воды питали нас, и, когда Пахра разливалась на сотни метров вокруг, мы запасались влагой на все горячее лето. А летом наши зеленые кроны сливались в единый шатер, и так густо, что многие путники отдыхали в прохладной тени. Когда заливали черной смолой дорогу и наводили мост через реку, первая беда чуть не коснулась нас. Рубили деревья подряд, и очередь дошла до нас, но человек, тепло рук которого я помню до сих пор, остановил топоры и сказал: «Пять ветел, будто сестры в хороводе, пусть живут».

И вот мы стоим на развилке дорог. С тех пор намного выросли и раздались в ширину, наша кора стала жестче, но не менее чувствительна. Однажды, проснувшись, мы почувствовали, что корни питают нас не чистой влагой, а горькой пахучей жидкостью. Я думаю, что виной всему эта высокая желтая труба, которая хорошо видится с высоты нашей кроны. Оттуда ветер принес и жгучую пыль. Листья мгновенно свернулись, а потом еле-еле ожили, а сестра, что стоит в центре нашего хоровода, с того дня заболела. Кора ее стала ломкой, и в самом центре ствола начали отмирать волокна, образуя большое и глубокое дупло.

Вы напрасно думаете, что мы ничего не слышим. Раньше, когда день начинался пением птиц и жужжанием насекомых, мы вторили им шуршанием листьев. А сейчас утро начинается ревом и хлопаньем проносящихся мимо чудовищ. Они обволакивают нас таким смрадом, что дышать становится нечем. Вон там, через пойму реки, ведут новое шоссе. Зачем? Ведь Горки и так туго затянули петлями шоссейных дорог!

Посмотрите на мою крону, видите, с правой стороны листья светлее, чем с левой. Это перекрасил меня дождь. Дождь для нас праздник, он омывает листья и тело, бодрит и освежает. А этот чуть не погубил.

Посмотрите на нашу любимицу в центре хоровода. Она уже не проснется. Поздней осенью, когда северный ветер обрывал и уносил последние листья, какие-то люди, приехавшие на вонючих чудовищах, разожгли костер, и думаете где? В дупле нашей сестры! Вот когда вы бы услышали стон деревьев. Стонали мы все.

Я чувствую, что пришла и моя последняя весна. Что я, как и сестра, медленно умираю стоя…

II. Дуб в парке

Голубой и зеленый — два самых ярких цвета весны. Раздельны и слитны земля и небо, но рассекая два цвета, будто трещина в пространстве, — дуб. Вскинув руки к небу, стоит задумчив. То изрекает, то шепчет, то вещает.

— «Гляжу на дуб уединенный и мыслю, патриарх лесов переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».

— Позвольте не согласиться с вами. Вы дотронулись до меня и высказали мысль, что прикоснулись чуть ли не к вечности. Так ли это? Живое не может быть вечным. Даже неживое подвержено смерти, праху, забвению. Над всем властвует Время. А мое время уже иссушило меня, и конец близок. Меня еще пытаются поддержать. Видите железные заплаты на стволе — это люди стараются продлить время моей старости. Но, как я уже сказал, вечного ничего нет!

— Я произнес стихи великого русского поэта только потому, что ваша жизнь продолжительнее человеческой и нам, людям, кажется почти вечной.

— Вам не следует завидовать нам. Мы, как и вы, страдаем от холода и зноя, подвержены болезням, чувствуем боль и страх. Мы также смертны.

На расстоянии в половину моего ствола жил мой брат-близнец. Мы так долго с ним жили на этой земле, что перестали считать, сколько поколений деревьев сменилось за это время. А где сейчас он? Где шумливый, никогда не унывающий клен, с которым мы дружили половину нашей жизни? А где две подружки сосны, что стояли у веранды Белого дома и всегда казались мне юными? Остался я один.

— И все же, как предполагают ученые, вам пятьсот лет. Я вижу, что на ветвях ваших набухают почки и скоро появятся листья. Значит, вопреки безжалостному Времени, вы продолжаете жить.

— Не вопреки, а согласно. Время нельзя почувствовать и остановить, но мы, деревья, по-своему запоминаем его. Когда острые зубы пилы вопьются в мое мертвое тело и распилят полусгнивший ствол, люди все-таки смогут точно определить мой возраст, прочитают, как я жил, какими болезнями болел, что испытывал, определят, был ли год моей зрелости дождливым или засушливым. Это все записано на моих кольцах. Но как только я усну, исчезнет навсегда память о когда-то могучем девственном лесе.

— Вы родились в лесу?

— Сейчас, конечно, трудно поверить, что на том самом месте, где стоим вы и я, был лес, а вернее священная дубрава. Вот что может сотворить Время. Не сдвинув мой ствол ни на пядь, оно перенесло меня из леса в парк.