Последний аргиш

В нашем чуме были Токуле, ты, двое русских и я, а все сородичи в соседнем чуме. Отец хотел, чтобы кто-нибудь пришел к нам, но никто не шел, а русским пора было собираться в дорогу. Отец вышел вместе с русскими. Он запряг три упряжки оленей и успел мне только сказать: «Я скоро вернусь».

Я и не знала, зачем он уехал. Когда перестал долетать звон колокольчиков, я тоже пошла в чум сенебата. Я захотела узнать, зачем Токуле уехал с русскими.

Когда я вошла в чум, никто не обратил на меня внимания. Я села в сторонке.

Огонь горел ярко-ярко. Сенебат сам держал бубен над огнем. Когда бубен нагрелся, он бросил его наземь, вскочил на него, подпрыгнул и запел.

Он пел два дня и две ночи. Два дня и две ночи мы не спали. Мы не все понимали, о чем поет сенебат, но нам было тревожно. Только два раза убегала я в свой чум, чтобы посмотреть на тебя. Во второй раз, когда я увидела, что тебе совсем холодно, я взяла тебя с собой.

Сенебат в песне летел над дорогой твоего отца. Пел о том, что русские не те купцы, которые приходили раньше, что будут перемены, что твой отец нарушает обычай — показывает им дорогу в тайге. И в это мгновенье ты заплакал.

Ты плакал долго и громко. Трижды сенебат прерывал песню и пристально смотрел на тебя, но ты продолжал плакать.

И сенебат запел о твоих слезах, которые сотрут путь отца домой, и отец никогда не вернется!

Я испугалась и за тебя, и за Токуле. А сенебат пел и кружился по чуму, прыгал на бубен, и когда пришла к концу вторая ночь, вскочил на него, и мне показалось— улетел в дымовое отверстие!

Утром все проснулись в своих чумах.

Ты спал на моих руках, я сидела у догоревшего костра, а в соседнем чуме спал сенебат. Я слышала его прерывистое дыхание. Он спал полный день — день и ночь.

Проснувшись, он больше ничего не говорил о том, что видел, гоняя дорогу твоего отца.

Он стал часто приходить в наш чум, он играл с то-бой. Я смотрела на вас и думала: «Неужели Токуле не вернется?»

Прошла зима, весна, лето, и опять по мелкому осеннему снегу вернулся Токуле. Вернулся Токуле! Твои слезы не стерли его дорогу!

Мать замолчала и краем платка отерла уголки глаз. Она встала и, подвесив на крюк чайник, стала раздувать костер.

Дрова были сырые. Даже береста только корежилась, не загоралась, а чернела и коптила. Я не утерпел и сам полез к костру.

Мы дули вместе на угли, когда дверь открылась и сенебат вошел в чум.

Я быстро спрятал за пазуху лицо Токуле и сел на свое место. Сенебат, ходивший всегда легкой походкой, грузно прошел к своей постели.

— Дагай, — окликнул меня сенебат, — пойди наколи кедровых дощечек и принеси сюда.

А как же его обещание поговорить о Токуле?

Я нехотя поднялся. Что делать? Все равно при нем мать говорить не будет. Она и раньше-то говорила редко, особенно при нем или с ним.

— Сенебат, — я хотел спросить его о Токуле, но передумал.

— Потом, Дагай, я расскажу тебе потом. Сейчас наколи дощечек — надо принимать гостя, — сенебат задумчиво посмотрел на руки, и тогда я увидел у него норку, снятую с головы медведя.

Выйдя наружу, я искал кедровую дощечку тихо, стараясь уловить разговор в чуме.

В чуме затрещал костер. Вдруг послышался резкий, непривычно резкий голос сенебата:

— Ты ему уже успела наболтать лишнее, старуха?

Затем голос матери, спокойный, хотя и грустный:

— Только то, что ты разрешил, сенебат.

— Ну, смотри же… Вот я и пришел проверить…

Я прислушался. Что же он не разрешает сказать мне? Что же?

Что-нибудь о Токуле, но я должен знать о своем отце, о своем настоящем отце!

Что случилось с ним, когда он вернулся домой, когда мои слезы не стерли его путь?

*

Во всех чумах варили медвежье мясо. В нашем чуме гостил сам «дедушка», поэтому у нас мясо не варили, и сенебат подолгу гостевал у соседей.

Улучив минуту, я подсел к матери и выжидательно посмотрел в ее глаза.

С тех пор как пришел сенебат, мать больше ничего не говорила о Токуле. Я ждал и, не утерпев, спросил:

— Что же было дальше, после того, как вернулся своей дорогой мой отец Токуле?

Мать вытерла мягкой березовой стружкой морщинистые, обветренные руки и только успела сказать: «Дальше…», как за чумом послышались знакомые шаги сенебата.

Мать испуганно сжалась и, понурив голову, пробормотала:

— Дальше тебе расскажет сенебат…

Он уже открывал дверь и входил в чум, неся в руках сколоченную из кедровых дощечек коробочку без верхней крышки.

— Дагай, поставь столик на переднее место у стенки против входа! — торжественно сказал сенебат.

Я подчинился.

Он приладил коробочку на низеньком деревянном сто* лике, за которым мы ели, прибил в край столика кусочек меди, нарисовал углем на стенках коробочки медведя, поставил внутрь ее норку и накрыл коробочку платком.

Теперь «дедушка» снова был в берлоге — только нос торчал наружу. Там он будет все три дня гостить у нас.

Я смотрел на «гостя», и мне казалось, что это улыбающееся лицо моего отца — Токуле, как на бумажке, которую я спрятал за пазуху.

Дверь чума открылась, вошел Чуй.

Сенебат уселся поудобней и спокойно сказал:

— Ну, мать, давай чай пить будем.

Как пить чай? Когда же мне — сыну Токуле — будут рассказывать о моем отце?