Последний аргиш

— Несколько лет после гибели шамана прошло. Никто из наших людей той дорогой через Сосновый лоб не ходил; никто из нас сети в озеро, где рыба косяками плавала, не кидал; на соснах каждый год шишки появлялись, и проходная белка на лбу зимовала.

Несколько лет там на снегу только легкие следы белки да боровой птицы были — никто не прокладывал широкую охотничью лыжню. Никто. Там духи шаманов жили — «злых шаманов», — говорили пугливые люди. Видно, недаром двухметровую яму шаманам рыли и толстые плахи — половину кедрового ствола — сверх колоды с покойником клали.

У нас кладбище своих родичей не принято посещать. После похорон последний, идущий по тропе, не оглядываясь, поперек тонкий прут бросает и приговаривает: «Чтобы нам никогда этой дорогой не ходить».

Люди хоронят близких и не возвращаются к их могилам. Родные сами к живым придут — в обличии медведя придут. Наш обычай такой, и мы на свои кладбища не ходим, особенно на кладбища шаманов — злых шаманов. Я ни об одном шамане не слышал, чтобы после его смерти люди его злых поступков не вспоминали.

Дагай медленно отвел упавшую на глаза седую прядь волос.

Но не поэтому люди забыли или вид сделали, что Сосновый лоб забыли. Не только поэтому…

*

Чуй болел давно. Правда, зимой его меньше мучил кашель и кровь редко появлялась во рту, но с наступлением тепла он часто и подолгу лежал в чуме, уткнувшись в оленью постель, чтобы заглушить кашель.

С той поры как наше стойбище стало жить по-новому, его лечили доктора и однажды увезли надолго в Красноярск. Много дней он не приезжал, долго не возвращался. Некоторые говорили о его смерти, а кое-кто вспоминал имя сенебата.

Чуй пришел — толстый, красный и веселый. Он говорил нам, что совсем здоров. Он говорил, что его не пускали домой, он сам ушел, раз здоров. Он ехал на большом пароходе, пешком шел, пока не добрался до первого чума, на наше новое место, где дома и магазины. Где живем мы.

Чуй смеялся и всем показывал, что здоров. Потом к нему наш доктор приходил, ругал его, говорил — рано из больницы ушел. Чуй только смеялся.

Один раз уже перед первым снегом, я заметил, как он выплюнул кровь. Он сказал мне:

— Ты, Дагай, никому не говори. Я рот поранил. Никому!

Он говорил неправду, я видел: он не совсем здоров. Наш доктор тогда уехал с фактории на дальнее угодье к рыбакам, я ничего не смог сказать. Скоро, когда замерзла земля и снег засыпал таежный валежник, Чуй собрался в дорогу.

Чуй один жил, даже на охоту один своей тропой ходил. Он был еще не стар и справлялся. Вот только пушнину вовремя привозить не успевал, и, если я на фактории оказывался, меня к нему посылали. Чуй никогда не говорил, на какую дорогу вышел. Я его след знал. Может быть, лучше, чем другие…

*

Дагай замолчал. Он сидел, опершись на косяк двери у самого порога. Здесь его любимое место в доме нашего хозяина на станке — потомка русских старожилов Паши Зуева — одного из лучших рыбаков колхоза. Семья Зуевых — Паша и его жена Шура — единственные русские не считая председателя Прокопа Гавриленко, в этом кетском колхозе.

Дагай, да и все мы любили сидеть у порога еще и потому, что здесь, у открытой дверцы печки сверкал огонь, взлетали крошечные искры, трещали дрова. Дом не чум, но у открытой печи, отдающей жаром и хвойным запахом елового дыма — романтика поля, бивачных костров.

— Сосновый лоб, — неожиданно прервал долгую паузу Дагай. — Много лет кто-нибудь будто невзначай о нем вспоминал, когда толковали о месте весновки. Все оборачивались, и говоривший разом смолкал. Сосновый лоб стали считать если не совсем плохим, то каким-то загадочным, опасным местом. Молодые о нем думали так, как о крутых ярах, на которых земля красная от крови великих давнишних богатырей.

*

У богатыря Альбы был брат-богатырь, но он редко брал меч, а чаще сидел на берегу, играл на самодельной скрипке то заунывные, то лихие напевы. Излюбленным местом его был крутой каменный берег Енисея в устье Подкаменной Тунгуски.

В тот день, когда могучий Альба прорубил скалу и погнал на север Хосядам, брат его сидел на своем месте и держал в руках скрипку.

Гонится за Хосядам Альба: девять островов на Енисее— следы ступней богатыря. Вот настигнет смерть, но Хосядам превратилась в стерлядку и ушла в воду. Альба стал тайменем и, рассекая могучей грудью волны, приготовился схватить стерлядь-оборотня, но тут заиграл на скрипке брат.

Задрожали тихие звуки напевной мелодии, всего на мгновение прислушался Альба — и ускользнула Хо-сядам.

Скинула свое обличье, помчалась к небу.

Вынырнул Альба, стал прежним, поднял свой огромный лук и пустил стрелу в беспечного музыканта.

Рассекла стрела богатырскую грудь, и полилась кровь по камням и песку крутого яра. В устье Подкаменной Тунгуски с той поры каменный берег Енисея красный от крови брата Альбы.

*

Дагай продолжал свой рассказ:

— В ту зиму разведчики пришли с плохим известием. По чернолесью и по кедровнику белки не было. На правлении колхоза о Сосновом лбе вспомнил Чуй. Никто его не хотел слушать. Старики о другом заговорили, а приехавший сверху нам в помощь охотовед — человек новый, наших мест не знал.