Последний аргиш

Я смотрел на «гостя», и мне казалось, что это улыбающееся лицо моего отца — Токуле, как на бумажке, которую я спрятал за пазуху.

Дверь чума открылась, вошел Чуй.

Сенебат уселся поудобней и спокойно сказал:

— Ну, мать, давай чай пить будем.

Как пить чай? Когда же мне — сыну Токуле — будут рассказывать о моем отце?

Сейчас я ненавидел сенебата. Я сразу забыл все хорошее, что он делал для меня, чему он учил.

Я помнил только Дочь ночи, шум бубна и песни, которые в эту минуту стали мне ненавистны.

Я боялся, что сенебат, как всегда, угадает мои мысли, и не смотрел на него. Я даже сел подальше от столика, но опять голос сенебата, неожиданно грустный, позвал меня:

— Дагай, садись ближе к гостю. Мы узнаем, кто будет кормить его, что он есть захочет.

Сенебат достал медвежью лапу и приготовился подбросить ее:

— Мой брат Токуле, ты хочешь, чтобы я кормил тебя?

Лапа упала ладошкой вниз.

— Да, ты не хочешь, чтобы я кормил тебя.

Сенебат волновался, и я стал пристально смотреть на него. Я хотел угадать, что он думает, как постигает мои мысли.

— Токуле, ты хочешь, чтобы тебя кормил Чуй?

Лапа упала ладошкой вниз.

Я знал — теперь моя очередь, нас всего трое мужчин в чуме. Теперь сенебат спросит обо мне.

Мне очень хотелось, чтобы Токуле, ставший медведем, ответил «да».

Сенебат посмотрел на меня. Я не успел отвернуться и понял, что он догадался о моем желании. Не зря же он слегка улыбнулся.

— Токуле, ты хочешь, чтобы тебя кормил твой сын Дагай?

Да, он так и сказал «твой сын!»

Лапа упала ладошкой кверху.

— Ты будешь есть оленье мясо?

Лапа опять упала ладошкой кверху.

Я выскочил из чума к санке с большим ящиком.

Я спешил принести оленье мясо, чтобы накормить отца, пришедшего медведем!

Когда я вернулся в чум, перед гостем стояла моя чашка с чаем, лежала моя ложка.

Сенебат и Чуй сидели у столика. Мать очистила палочки для рожней и, взяв принесенное мясо, быстро насадила его на них и поставила рожни к костру.

Я не знал, что мне теперь делать, и сел к столику.

— Подождем, когда изжарится мясо, — сказал сенебат. — Дагай, ты хотел знать, что было дальше? Что же, слушай.

Этим словам, пожалуй, больше меня удивился Чуй.

Мне показалось, что я понял мысли сенебата: «Слушай, Дагай, я расскажу тебе все».

— Слушай, Дагай, я расскажу тебе все, — начал сенебат и, задумавшись на минуту, продолжал: — Токуле вернулся год спустя, как я гонял его дорогу и видел, что твои слезы стирают его путь домой. Я сказал тогда, что он больше не вернется. Но он пришел.

Верь мне, я был рад. Был рад, что впервые лебедь, который нес меня в моей песне, попал не на тот путь, когда я шаманил.

Твой отец узнал о моих словах и обиделся. Он не только мне, я бы на это не обижался, но и всем в стойбище говорил, что я сказал неправду, что я всегда говорил людям неправду. Что когда я лечил, то не мои духи спасали человека, а мой ум: я знал, что растет на земле.

Я и тогда не обиделся на него, но он почему-то перестал ходить в мой чум. Брат Чуй, я правильно говорю?

Чуй поспешно кивнул:

— Так было, сенебат. Он перестал ходить в твой чум, и ты не ходил в его чум. Люди же ходили к нему…

Сенебат строго посмотрел на Чуя, но тот больше ничего не добавил.

— Я не ходил в его чум, потому что я пел, я был болен, но я не обижался на него.

Люди рассказали ему все, что я говорил о русских, и он смеялся над моими словами. Я и тогда не обижался, я жалел его.

Я видел, что он сильно болен, что силы покидают его. Я позвал его к себе. Я хотел помочь ему.

И он пришел. В тот день никого не было в моем чуме. Мы говорили долго. Так я говорю, Чуй?

Чуй кивнул и собрался было что-то добавить, но взгляд сенебата остановил его речь. Сенебат умел заставить людей и говорить и молчать.

Я слушал и украдкой щупал за пазухой бумажку с лицом отца.

— На следующий день, — продолжал сенебат, — все стойбище собиралось аргишить на весновку на озеро Печалька.

Первый раз люди собирались не в срок, указанный мною, а когда сказал твой отец.

Он говорил людям о дожде, который пойдет через два дня и съест последний наст, о рыбе, за которой придут русские и дадут оружие и продукты. Еще он говорил, что нет белого царя, нет купцов, что теперь но-вне русские будут торговать с нашим народом, будут учить и лечить его.

«На Печальке, — говорил твой отец, — построят большой дом и все стойбища соберутся туда».

Он говорил, сидя в чуме, откуда же он мог обо всем знать? Он ведь не шаман.

Но люди верили ему. Его лицо было на большой бумаге, которую Токуле называл газетой, и люди верили ему! Я с твоим отцом говорил. Я не пел в тот день, я пел ночью. Я видел дорогу, которая стала плохой, и Хося-дам, шедшую с низовьев Енисея из своего царства смерти, чтобы на другой день унести человека и целую оленью санку.

Я вышел из чума и сказал об этом твоему отцу. Громко сказал, чтобы все слышали. Ты слышал, Чуй?

Чуй покорно кивнул.

— Ты слышала, мать Дагая?

Мать встрепенулась и кивнула. Я взглянул на нее: медленные слезы бежали по щекам. Она плакала. Она вспоминала.

— Токуле не поверил мне. Он смеялся.