Последний аргиш

Мы остались вдвоем с матерью.

Сейчас я не помню ни ее лица, ни что я делал, когда она рассказала всю правду.

Помню только ночь и то, что я видел ночью во сне. С тех пор как умер дедушка Альдо и я стал жить у сенебата, мне часто приходили ночные видения.

Когда я кричал, пел или разговаривал во сне, меня не ругали. Люди говорили обо мне, что я какой-то особенный, что я болен «шаманской болезнью».

Но в ту ночь, что сменила мой тревожный день, сенебат разбудил меня и, больно сжимая плечи, неожиданно резким голосом, каким он ругает наших собак, крикнул мне:

— Ты о чем поешь, собачий сын? О чем поешь?

Он продолжал трясти меня, я проснулся и увидел мать, освещенную ярким пламенем костра, которая испуганно смотрела на меня.

Я вспомнил все сразу, как началась эта ночь и что я пел во сне…

*

Сенебат долго не возвращался.

Чем больше темнело небо и затихали голоса в соседних чумах, тем сильнее становился сивер, шуршавший в хвое и голом березняке.

Ветер сначала шелестел вдалеке, затем зашумел и с грохотом, точно речной перекат, вырвался к озеру.

На каменной стороне озера поднимался туман-морок. Завтра будет дождь.

Небо серое, тусклое. Звезды пропали.

Только над самым краем каменной стороны в тумане и в светлом круге быстро гаснущих лучей вставала круглая, как бубен, луна. Она утратила обычный желтый блеск и стала похожа на хорошо вычищенный медный котел.

Поленья в костре догорали.

Я залез на свое место и натянул на голову оленью парку. Я не хотел видеть сенебата, я еще не знал, что надо сказать ему. Я постарался заснуть, хотя набегали мысли и гнали мой сон.

За тисками, берестяными покрышками чума, со стороны леса отчетливо раздался не то крик, не то плач: «Кух! Ух! Кух!» Я вздрогнул и высунул голову. Шумел ветер, и опять: «Кух, ух, ух! Ха, ух!» — доносилось с ветром.

Мать поспешно бросила бересту в костер, положила новые сучья и раздула огонь.

В лесу кричала дотам — помощница Хосядам. Она подошла ближе. Мне чудились ее шаги, и вдруг снова издали: «Ух, ух! Ха-ха!»

Дверь чума открыл сенебат и прошел к огню.

Шумел ветер. Скрипели деревья, и где-то кричала истошно, смеющимся голосом дотам.

Я засыпал тревожно…

*

…Раздались в сторону шесты и тиски. Разлетелись весенние блески солнца, и я оказался в чуме сенебата, я слышал его разговор с моим отцом.

Лица отца я не могу разглядеть, но знаю, что этот, в рост с сенебатом, человек — он! Сенебат стоит посреди чума! Еле горит костер, а в углу смеется пучеглазая Дочь ночи.

— Ты же сам видел, как в меня стреляли, но пули не убивали меня! Меня вязали, но узлы сами спадали! Ты же знаешь, что я могу видеть мысли других людей! Зачем же ты говоришь, что я обманываю свой народ? — сенебат кричит, сенебат сердится.

Дочь ночи усмехается, и ее глаза светятся в полумраке…

Отец молчит. Я наконец вижу его улыбающееся, такое, как на бумажке, лицо. Я жду, что он ответит, но он только улыбается.

Луч солнца ударяет в бубен сенебата.

Отец повернулся, на нем богатырская железная парка, а на голове блестящий шлем.

Он стоит и смеется. Смеется и выхватывает из-за спины аркан из оленьих ремней.

Он ловко набрасывает его на сенебата, и тот падает на землю, не в силах освободиться из пут аркана.

Отец смеется, а Дочь ночи, взвизгнув противным голосом, исчезает.

— Освобождайся теперь сам, сенебат! Новые русские говорили мне — все, что показываешь ты, чтобы доказать свою силу, — фокусы, так называют они это…

Отец шагнул к двери чума и широко распахнул ее.

Солнце играло во всех снежинках бескрайней поляны. У высокого кедра стояли три белых как снег оленя, запряженных в одну санку.

Отец легко вскочил на нее, и олени с ходу понесли его быстро по рыхлому, талому снегу…

…И снова я вижу оленьи упряжки, талую дорогу, лес и тундру.

В санке с высокой спинкой сидит мать. Олени с трудом мнут дорогу в талом снегу.

Плотно закутанный в сокуй, сижу я — маленький мальчишка. Далеко позади нас санка отца.

Он почему-то едет не той дорогой, обходит редкие деревья и выезжает на тундру. Тундра небольшая.

Мы уже подъезжаем к лесу на перевале. За ним озеро, куда кочуют на весновку люди стойбища.

Отец выехал раньше других, чтобы выбрать место, но сейчас отстал даже от нас.

Первые невысокие кусты уже скрывают от нас тундру, и вдруг я слышу крик. Крик о помощи.

Через некоторое время я снова слышу крик, это голос моего отца.

Мать впервые оборачивается. Она видит, как медленно погружаются в зыбун и топь посреди тундры олени отца.

Отец хочет выскочить из санки и падает, зацепившись за копылья. Он встает и пытается вытащить санку с оленями из топи, но вода быстро заливает площадку.

Отец не может выбраться из зыбуна, но никто не идет к нему. Никто!

Мать резко повертывает санку и видит, что по дороге отца гонит оленей сенебат. Сенебат совсем рядом, но не подает отцу хорея, не идет к нему на помощь. Он смеется над отцом.

Вода скрывает отца, санку, оленей.

Над полыньей остаются только оленьи рога. В эту минуту мать подъезжает к зыбуну.

Сенебат видит нас, его лицо страшное, глаза как у Дочери ночи. Он кричит на мать.

*

— Ты о чем поешь, собачий сын?