Последний аргиш

Не останется дыханья,

Чтобы песню всю пропеть?

Он замолчал, вздохнул полной грудью, а я же слово в слово повторил его запев.

В дни, когда царица ночи

Землю мраком покрывала,

Освещал нам свет небесный

Зимний путь в тайге и тундре.

Мои лебеди, летите,

Мои песни, догоните

Лодку-птицу, в ней шаманы

К небу путь свой направляют.

Пусть теперь укажет небо,

Где весной аргиш нам делать,

Где богаты рыбой реки,

Где здоровы люди будут.

Я снова повторил его слова.

Я не смотрел ему в глаза, я понимал, что делаю то, что хочу сам.

Голос сенебата звучит все громче и громче. Голос у него могучий. Он то взлетает к небу, то идет как ветер по земле. Сенебат поет красиво.

Он встает, ударяет по бубну, перекладывая из руки в руку, обносит вокруг себя колотушку и сам начинает кружиться по чуму, продолжая петь:

Мои лебеди, летите

И меня с собой берите…

Я лечу, лечу по небу

Над дорогой через тундру —

Тем путем аргиш нам делать.

Вижу я двойные кедры,

Бор сосновый, тундры кочки.

Посредине тундры пихта

К небу тянется ветвями.

Я повторяю слова песни, и мне кажется, что ясно вижу дорогу, вижу этот путь.

Я знаю вокруг все тундры и не узнаю места, над которым лебеди несут сенебата.

Только в рассказе матери о тундре, что лежала на пути к Печальке, есть одинокая пихта. С тех пор как погиб отец, люди стойбища не кочуют на это озеро.

Неужели сенебат видит эту дорогу?

Я смотрю на наших людей. Они сидят, слушают. Они или не узнают, о чем поет сенебат, или ничего не боятся.

Я должен им сказать, я должен решиться.

Сенебат поет:

Снова вижу я дорогу,

Где еще в былые годы

Хосядам людей ловила,

Где погиб брат Токуле.

Той тропой мы не ходили…

Было проклято то место,

Но сейчас оно открыто

Для людей, весной идущих.

Лебеди над ним несутся,

Радость слышу я в их крике.

Мы туда свой путь направим,

Нам никто не помешает!

Если б мне тогда поверил,

С нами был бы и Токуле!

Лебеди мои, летите,

Мою песню продолжайте.

Неужели мне не хватит,

Не останется дыханья,

Чтобы все успеть сказать вам,

Чтобы песню всю пропеть?

Сенебат замолк, глубоко вздохнул.

Сейчас, сейчас моя очередь подхватить его слова, подпеть ему. Я раскрываю рот, я пою, и голос мой звучит громко-громко.

Снова вижу я дорогу,

Где еще в былые годы

Хосядам людей ловила,

Где погиб брат Токуле.

Той тропой мы не ходили…

Было проклято то место…

Я повторял за сенебатом, но в песню вторгались иные слова:

Но сейчас оно открыто…

Для людей, весной идущих…

Лебеди над ним несутся,

Слезы слышу я в их крике.

Они видят ту дорогу,

Токуле и рядом санку…

К ездоку отец взывает,

У него он помощь просит…

Но смеется тот, кто рядом,

Видя, как зыбун скрывает

Токуле водою талой.

Лишь рога оленьи видны…

Не помог в несчастье брату!

На смерть бросил человека!

Это ты был — сенебат!

Я пел и не видел своих людей.

Я очнулся от крика, похожего на стон гагары.

Вскочил Чуй, стоял растерянный Кильда, а сенебат кружил по чуму, стараясь заглушить мою песню.

Люди не знали, что делать! Люди ждали… В их глазах загорался огонь мщения. Они тоже любили Токуле!

Чуй нашелся раньше других и крикнул:

— Так это правда, сенебат? Отвечай нам! Правда ли то, что видел Дагай в своей песне?

Сенебат молчал. Он не слушал ни криков, ни вопросов. Он еще верил в свою силу…

*

Сейчас, когда прошло так много лет, я могу понять, на что надеялся сенебат.

Всех подробностей того, что произошло, как я пропел свою песню, я не помню. Память сохранила лишь то, что тяжело вспоминать, но что забыть невозможно.

Я давно немолод. Теперь я многое знаю, но тогда я знал столько же, сколько знали Чуй, Кильда, сколько знали и сенебат, и моя мать.

Сенебат — сильный шаман. Говорили, что сенебат мог выстрелить из ружья в человека — тот упадет как мертвый, но крови не будет, и вскоре он встает — живой. Говорили, что если стреляли в сенебата, то он, смеясь, вынимал пули из своей груди.

Многое говорили о чудной силе сенебата. И хотя никто из нашего стойбища никогда не видел ничего подобного, но все верили, что так было. Сенебат был самым старшим из нас.

С малых лет все наши люди привыкли верить в его силу. Но в тот день они слушали мою песню… и сенебат испугался. Он и сам, наверное, верил в то, что про него говорили другие и чего никогда с ним не было. Теперь я понимаю это, но тогда…

*

Сенебат кружился по чуму, и в железном шуме подвесков затихала людская речь.

Он резко остановился перед ружьями, торчащими за шестами, рванул одно из них и поднял перед собой. Ропот смолк.

Все сидели в ожидании чего-то удивительного, а я смотрел на ружья. Ну да, сенебат взял мое ружье!

Как прилетевший издалека порывистый ветер, вдруг в неожиданной тишине раздался раскатистый голос шамана:

— Вы не верите моим словам, моей песне? Вы, которые столько лет верили мне! Смотрите же!

Выстрел…

Прежде чем разошелся дым, я услышал тревожный, по-человечески тревожный шепот сенебата:

— Дагай, так это твое ружье…

Ружье сенебата было заряжено только порохом, в моем еще лежала картечь. Он думал, все будет просто, мать поняла его знак и после выстрела должна была притвориться мертвой. Он дел-ал чудо наверняка…

Разлетелся дым. На своем обычном месте у самой двери сидела, склонив голову, мать. Как будто она спала.