Последние метры

- Э… э, да ты, я вижу, не прост…- протянул художник, выбирая кисть.- Придется с тобой начистоту. Вот представь себе: сидишь ты дома, а на дворе - дождь проливной, или вьюга нескончаемая, солнце никак не выглянет… Хочется в стужу солнца? - спросил неожиданно.

- Еще как! Греет оно, сердцу опять же весело…

- То-то. Вот в такой хмурый день глянешь на картину, где солнце, радуга, и словно лето к тебе вернется…

- Так уж и лето! - усомнился Женька, но невольно заулыбался: понравилось.

- Лето. Всякий, кто ни посмотрит, вспомнит о ласковом лете. Плохо человеку, тоскливо на душе, а увидит мою радугу, глядишь, и вернется к нему хорошее настроение… Ну так что, согласен ко мне в помощники? Будешь краски растирать?

- Буду,- не очень уверенно пообещал Женька, берясь за краски.- Согласен.

- Мне нужны все цвета спектра. Знаешь, что это такое? Это радуга. Семь цветов спектра очень просто запомнить, слушай! Как Однажды Жак-Звонарь Городской Сломал Фонарь. Понял? Красный, оранжевый, желтый… Повтори!

Ах, какая пленительная музыка зазвучала для Женьки в присказке о неведомом Жаке, сломавшем городской фонарь!.. Словно прохладный быстрый ручеек бежал неподалеку, вызванивая по камушкам волшебное! «Как однажды Жак-звонарь…» Уже давно уехал веселый художник, на прощание подаривший мальчику настоящую кисть и несколько тюбиков краски, а там подоспело багряное первое сентября, и было еще одно, и еще. Но овладели сердцем Жени Морозова семь магических цветов, держали в своей власти креп-ко, уберегая от детских проказ, помогая обретать себя в шальные, бесшабашные юношеские годы…

В армию он уходил, сжимая в руке собственный этюдник.

Правда, первое время было не до пейзажей: рядовой Евгений Морозов постигал сложную солдатскую науку бороться и побеждать.

Менялись его взгляды на жизнь, которая с годами все больше утрачивала сходство с непритязательной прямой, четкой линией без подъемов и спусков до самого горизонта… Менялся и он сам: развернулись, шире стали плечи, затвердела, приобретя сметку, рука; острой зоркостью наполнились глаза, которые прежде видели лишь картины живой природы, но не замечали многого другого, без чего немыслим взрослый человек, солдат. И постепенно открылась Морозову скупая, неброская красота солдатской жизни и службы, со всеми ее посильными тяготами и победами, огорчениями и радостными минутами.

Он постигал эту особую красоту не со стороны парадного строя, где все сияет новизной и глянцем, но среди гари и копоти полей учебных сражений, когда вытянувшиеся от напряжения потные. лица. солдат матово покрывает въедливая пыль, когда давит на плечи тяжесть снаряжения, но, несмотря на все это, сияют - да еще как сияют! - чистыми родниками глаза. Можно было не смотреть на поле боя - и отраженно видеть его накал, напряжение в глазах сослуживцев. Обыкновенный замах руки с гранатой, бросок, полет посланного к цели кувыркающегося металла,- сколько динамики улавливал он в каждом таком движении! И не просто улавливал - копил в себе, собирал по крохам, чтобы потом (когда устоится, войдет в привычное русло первая волна вихревых учебных будней) перенести все это на холст…

Стало появляться свободное время - мизерное, минутное, которого едва хватало, чтобы написать письма домой. Но Морозов теперь знал, откуда оно появляется, как знает любой опытный солдат, достигший в службе совершенства.

Вот тогда он потянулся к холсту, чтобы доверить ему лично понятное, пережитое. И полетели в Москву, в студию имени Крупской Дома народного творчества первые его армейские работы.

Он торопился запечатлеть на холсте все, что постиг на срочной службе: одухотворенность, возвышенность ратного воинского труда, мощь и несокрушимость армии, крепкую солдатскую дружбу… Теперь Морозов знал: он нашел свою «радугу», мечту о которой заронил в его сердце столичный художник. Евгений видел: его работы нужны товарищам, как подбадривающее слово в трудный момент, как глоток воды, в знойный день…

Подошло время увольняться в запас. На одном из предприятий Подмосковья ждала его прекрасная работа столяра-краснодеревщика. Но, видно, иная судьба была предназначена Морозову. Он вернулся в часть, вновь надел погоны.

- Нашего полку прибыло! - улыбались знакомые старшины.- Давай, брат, включайся в работу, тут ее непочатый край.

Работы и впрямь оказалось много. Может быть, потому, что не привык Морозов, чтобы работа находила его: он сам всегда шел к ней первым. Служил начальником радиостанции - она всегда сияла как новенькая, не случалось ни одного срыва в работе. Назначили на должность старшины роты - из других подразделений приходили «занять» опыта, полюбоваться особым, «морозовским» изяществом спальных и других помещений. Всюду, где бывал Морозов, оставались следы его работящих рук. И может быть, именно поэтому однажды командир части пригласил его к себе, прошел вместе с ним в здание столярки, которое лишь по документам имело определенное рабочее назначение, а на деле оказалось никудышным, пустующим.

- Дворец! - Подбадривая Морозова, командир показал в глубь столярки.- Настоящий дворец.