Последние метры

Глазам, уставшим от постоянного напряжения в наряде, возвращалось, словно заново обреталось, в общем-то обычное, но радостное свойство - способность открывать то, что минуту назад существовало само по себе, за пределами нашего внимания, только что целиком подчиненного службе.

День как-то незаметно, исподволь стал не просто светлым временем суток, удобным для наблюдения, а самым началом вечера,- той тревожной и чуточку укачивающей, сладкой дремотной порой, когда вот-вот угомонятся над безмятежным заливом чайки, а от земли, вперемежку с теплом, тонко пахнет прохладой близких сумерек…

Чайки кричали неподалеку; их голоса, увязая в густом теплом воздухе, доносились до нас, словно сквозь вату.

Аланазар, как и полагается старшему наряда, двигался впереди. Шел он стройненько, свечкой, но доски гати даже под его легкими, плавными шагами прогибались, словно собирались выстрелить им, будто из лука.

Толстые, как дудки дягилей, камыши, похоже, дышали: низко и тяжело кланяясь, мели по настилу коричневыми мохнатыми кисточками.

- Ала,- сказал я негромко.- Почему тебя называют Уй-вай?

Он промолчал. Почти не останавливаясь, наклонился, сломил камышину и так же плавно двинулся дальше, помахивая ею, как удочкой.

«Можешь не отвечать,- подумал я.- Дело хозяйское».

Гать кончилась. Впереди, за полоской чистой воды, темнел асфальт в белых пятнышках выступающей гальки. Аланазар легко, прижав автомат к бедру, перепрыгнул с досок на твердое. Там, куда он встал, тотчас образовалось на сухом два темных пятна! с мокрых сапог, кое-где перепачканных глиной, текло.

«Оботрет или будет топать?»-подумал я машинально и тоже перемахнул через отделявшую нас воду на твердый асфальт. Аланазар пучком жесткой приобочной травы обтер голенища и внезапно рассмеялся:

- Меня так зовут? Где слыхал, да?

…Мы в тот день сидели в беседке, обтянутой прутьями декоративного винограда: я, тогда еще новичок на заставе, и Аланазар. Он был увлечен своим делом: тюкал да тюкал молоточком по медной пластине - чеканил, не обращая на меня ни малейшего внимания. Меня это задевало. Всегда казалось - раз новенький, затормошат вопросами: кто да откуда, да что из себя представляю… Ничего подобного не происходило. На границе я нес службу вторую неделю, но никто не спешил расспросить меня обо всем как следует. Молчал и Аланазар.

За казармой слышны были тугие крепкие удары по мячу - свободные от службы трое на трое играли в волейбол. Получалось, что я сидел в темной беседке, как в кинозале: вдали, где синее небо упиралось в горизонт, дрожал перегревшийся воздух; чуть ближе - прыгающий мяч, веселье, смех, суматоха; на переднем плане - Аланазар со звонким чеканом в руке. На лице, повернутом в профиль, сосредоточенность, какая-то мысль, глубину и тайну рождения которой я, быть может, никогда не постигну.

Он отвернулся к свету, держа чеканку наискосок, спиной закрывая от меня возникающие на металле контуры. Я смотрел на его крепкий затылок с четкой линией стрижки и мысленно надевал ему на темечко цветастую тюбетейку.

Мне очень даже легко было представить его в родном таджикском селе: какая-нибудь Салтанат, с кар-наем и бубном, плещущая смехом среди девушек в шуршащих многоцветных атласах, застенчиво приглашает его к празднично украшенному дастархану… После этой цветной картинки проще думалось о предстоящем наряде, где Аланазар пойдет со мной старшим. До наряда еще часа два.

- Ала! - позвал от порога казармы Дощатов, радист.- Пошли в волейбол?..

- Нет.- Аланазар не глядя покачал головой.

- Долго там будешь сидеть, Уй-вай?? - спросил кто-то другой, не видимый за виноградом, и они оба подошли к беседке, загородив собой вход. Вторым оказался солдат, с редкой, не похожей на остальные фамилией - Колесо.

- Чем ты здесь занят, Уй-вай? - повторил Колесо и усмехнулся: - Произведение искусства, инвентарный номер тринадцать? Подарок девушке, а?

Аланазар нахмурился, резко поднялся:

- Уй, зачем так много вопросов? Я спросил, да? Зачем пристаешь? Зачем называешь Уй-вай?

- Действительно, что пристал к человеку? - Дощатов повернулся и зашагал к волейбольной площадке. Туда же направился Колесо, независимо держа руки в карманах, а Аланазар, глядя ему вслед, крутил шеей, словно тесен был ворот гимнастерки, и повторял, смущенный и красный: «Спрашивает, спрашивает, понимаешь…»

- Слыхал, да? - все еще смеясь, повторил Аланазар, должно быть, вспоминая в эту минуту какую-то веселую историю.- Там,- неопределенно махнул он камышиной в сторону заставы,- на учебном пункте. Из-за него,- погладил ладонью по автомату.- Молодой был, армия первые дни. Сержант занятия вел, Сухов фамилия. Ствол, магазин, мушка - все объяснял, я сидел слушал. А он как в школе: дальность полета пули, убойная сила… Ну, слушал, слушал, да и сказал: «Уй-вай, зачем так много?» - «Чего много?» - это сержант переспросил. «Пуля летит»,- говорю. А этот, Колесо,- вместе в учебном были - выскочил: «А чтоб никто не догадался».- «Как,- спрашиваю,- не догадался? Знать надо, а не догадываться!»

Аланазар опять весело рассмеялся, видимо, вспомнив сценку во всех деталях.