Последние четверть часа

И он засунул оба обрывка в карман своего старого пальто, которому уже не страшны были дыры. Он машинально трогал их, стоя перед памятником Кремера, таким подчеркнуто немецким, с флагами на ветру, который постоянно дует на вершине холма и готов, кажется, разорвать вас на части… Он перебирал их пальцами на вокзале в Веймаре; спускаясь по подземному переходу и снова поднимаясь, он спрашивал себя: ну как, узнаешь дорогу, узнаешь знакомые места?.. Подъезжая к Веймару, журналист твердил: «Здесь жил Гете… Гете и еще кто-то…» Шарлеманю же вспоминалась работа на путях, вот тут, под окнами того самого отеля, где они жили теперь как туристы, где спали на чистых простынях, в комнатах с неровным полом, наклоненным к улице и вокзалу, и он спрашивал себя, неужели те же хозяева владеют гостиницей… все: стены, ограды, земля — были черны, почти как и в его родных краях… Он продолжал теребить куски проволоки в кармане, подкладка уже порвалась немного. На следующий день их повели в Дрезденский музей, хотели смягчить впечатления предыдущего дня; это было очень кстати, приятно было отдохнуть душой в просторных, спокойных залитых светом залах с чудесной живописью… Во Франции Шарлемань отроду не ходил по музеям. Стоило тащиться так далеко ради музея… Да еще в виде добавления к Бухенвальду… Что это? Награда? Компенсация? «А может быть, это действительно входит в счет репараций?» — сказал кто-то вполголоса, чтобы не услышали немецкие товарищи… Так или иначе, Шарлемань решил полностью использовать это посещение и внимательно смотрел на картины вблизи и издали, стараясь понять, как они сделаны. Его поразил контраст между техническими приемами и эффектом, который они создают. Можно подумать, что у художников две пары совсем разных глаз, одни для работы, чтобы видеть вблизи, другие — чтобы смотреть издали, как это делают зрители… Иногда он разглядывал холст совсем вплотную, чуть ли не прижимаясь к нему носом, и ему казалось, будто художник забавлялся… В одном из залов висела картина, изображающая женщину у окна с письмом в руке. Шарлемань никак не мог от нее оторваться, чувствуя что-то знакомое и близкое в зеленоватом свете, исходившем от этого фламандского или голландского полотна. Он отошел, только когда его позвали, — ведь если все будут так долго разглядывать, то экскурсию не удается закончить вовремя. Отходя от холста, он сказал себе: «Так далеко!.. Вряд ли доведется увидеть ее еще раз…» А в следующем зале в углу была картина Рембрандта, гид переводил слова экскурсовода, произнося имена в точности как он. Он назвал изображенную на картине женщину Саскией. Вот в нее-то и уткнулся носом Шарлемань и заметил на кончике ее носа белую точку. Крохотную точку… с булавочную головку… Что это, фантазия, прихоть художника?.. Ну-ка, приглядись повнимательнее… Никто ее не заметил. Но если отойти и представить себе это лицо без точки, то чего-то будет не хватать, лицо потеряет половину света, который сияет на нем. Вея прелесть картины в этом крошечном блике. «Не забыть бы, — подумал Шарлемань, — отдать парню его железяки…» К несчастью, когда вечером в гостинице он вынул их из кармана, оказалось, что они совсем рассыпались.

Парень огорчился, попытался кое-как соединить распавшуюся проволоку.

— Ну, знаешь, — проворчал Шарлемань, — я их таскал для тебя столько времени, а ты еще в претензии!..

Молодой человек поспешил сгладить неловкость:

— Хочешь, возьми одну? Одна останется у тебя, другая у меня…

Он протянул Шарлеманю два куска проволоки, еще сохранившей изгибы, которыми они обвивались, их еще можно было сплести вновь. Почему же все-таки Шарлемань взял их? Вовсе не потому, что хотел увезти что-нибудь на память… Но в глазах юноши оставшийся у него обрывок стал дороже оттого, что Шарлемань увез с собой другой такой же. Он уехал в свой Париж, и Шарлемань никогда больше не слыхал о нем. Вряд ли он когда-нибудь снова его увидит… Как и картину с зеленоватым светом… Но он сохранил ржавый виток, напоминающий фигурку в стиле Пикассо или какого-нибудь иного современного художника, — они делают теперь такие, ни на что не похожие, изогнутые, вытянутые фигурки; когда вертишь их в пальцах, получаются два изуродованных, искривленных тела, сплетенных, словно в танце… Теперь этот виток лежит в большом блюде для закусок на кухонном буфете вместе с другими безделушками… Есть нечто общее между ним и листком чертополоха и остролиста: и тут и там колючки. У каждого человека есть свои маленькие странности…

Эта проволока напоминает Шарлеманю и еще кое о чем… То, как он держался во время этой поездки с немецкими товарищами… Он то был слишком сердечен, то слишком сух. Хотя он твердил себе: это же товарищи… это ведь не та, это хорошая, справедливая Германия… И все же он не мог отделаться от чувства горечи и от неприятных мыслей… И тот, что заговорил о репарациях, наверно, испытывал то же самое. При прощании обнимались с ними с большим жаром, чем если бы они были бельгийцами, чехами или поляками, а причина была все в том же…

Сообщник и…