Последнее время

– Ладно, – проговорил он вполголоса, но не особо скрывая насмешку, – если увидим этих… Бурых. Что делать? Вдруг и в этой части обет не работает? Или ты думаешь, что они сперва меня порвут, раз я совсем чужой, а тебе по старой памяти позволят немножко отбежать?

– Пошли, – сказал Озей, чтобы не показать, что всерьез размышлял над этим. Не над тем, что можно сбежать, пока бурые жуют Кула, а над тем, как теперь быть с хищниками. Голова и руки знали только способы, завязанные на обет и волшбу. Другие способы хранились в песнях, но были негодными без умения бить и готовности убивать. Умения не быть мары. Стать хищником или шестипалым.

Это же ужас, подумал Озей. Он только сейчас начал понимать, что́ такое конец света, мягкого, доброго и живительного. Что дальше будет не тьма, про которую все всё знают, а что-то другое, про что знали разве что некоторые боги, а теперь не знает никто.

– И почему, кстати, произносить нельзя, коли они все равно были послушными? – не унимался Кул. – Нигде и никогда нельзя, даже в яле? Даже в бане? Даже под водой?

– Называй, пожалуйста, если правда готов принять. Называешь – зовешь. А они чуткие, они придут.

– Ага. А серых-то можно называть? Их же нет давно.

– Тогда зачем?

– Вдруг появятся, – сказал Кул задумчиво.

– Зачем? – повторил Озей озадаченно.

Кул посмотрел на него и пошел дальше, но вдруг остановился и, опустив голову, заговорил так тихо, что Озею пришлось и подойти вплотную, и напрячь слух.

– Я в небо смотрел. Когда с утеса падал, показалось, что увидел там что-то. Не разглядел, не запомнил, а просто мельком – непонятно что, но очень важное. Ну и позже, когда ты меня… Ну, спас. Благослови тебя небо, вот.

Озей не придумал, что ответить, но Кул уже продолжал:

– И еще позже, когда… смог, сразу стал смотреть. Ночью прямо. Но все как обычно было. Я думал, потому что ночью. Но утром тоже ничего, и днем… Может, показалось. А может…

Он замолчал. Озей не стал договаривать «А может, это видно, только когда падаешь с утеса», чего ждал Кул. Он спросил то, чего Кул, наверное, ждал сильнее:

– Что ты увидел?

Кул не стал упрямиться и притворяться глупом. Он пробормотал так же тихо и не поднимая головы:

– Я не помню. Вы умеете всё, что видели, сохранять, я – нет. Но там было… странное. – Он моргнул и умолк.

– Волки? – нерешительно спросил Озей.

Кул вскинул голову, уставился на него, решая, не издевается ли Озей, и как-то очень устало пояснил:

– Волки. Кони. Летающие лоди и скипы. Силовые черешки в полнеба. Блестящие скалы с людьми внутри. Ялы размером с этот лес, каждый дом прозрачный и горит изнутри. И огонь, много огня.

– Какой огонь? – осторожно уточнил Озей.

– Разный, – сказал Кул и решительно пошел дальше. С хрустом и топотом.

– Стой! – шепотом крикнул Озей.

Кул, надо признать, замер тут же, на полушаге, отступил, посмотрел перед собой, посмотрел на Озея и показал, что ждет объяснений.

– Ну куда ж ты, – прошипел Озей, подходя. – Губишь же все живое. Грибница, не видишь, что ли? Раздавишь.

– Ну и что?

Озей мотнул головой и продолжил путь. Но краем глаза проследил: Кул, помедлив, обошел грибницу и дальше шагал тише и глядя под ноги.

Так, тихо и молча, они дошли до Кучникова навала, взобрались, негромко пыхтя, на Сторожный холм и осмотрелись. Склон холма уходил в неровный луг, по весне заливаемый водой из Выдриного болота, а сейчас поблескивающий редкими лужами меж разбросанных островов истошно пахнущего багульника. Лягушки бормотали незнакомыми голосами, и лад комариного звона был неправильным. Сосны, густые на гребне холма, на склоне прижились скверно, а ближе к лугу выродились в чахлые деревца немногим выше багульника.

Луг неровно тянулся до неровного же горизонта. Это уже была чужая земля. Не мары. Не обетная. Ничья.

– Милостивы боги, – начал Озей, собираясь сказать, что дальше Кул должен идти сам, а Озею нужно возвращаться, только пробы снимет. Собираясь придумать какие-то честные, точные слова прощания и пожелания, которые Кула утешат, а Озея порадуют: вот как ладно попрощался-то, несмотря на разное. Еще чего-то собираясь.

Пока он собирался, Кул сбежал, а местами съехал по склону, довольно ловко обойдя несколько стволов, перепрыгнул через островок багульника, шумно расплескал лужу, из которой пахнуло чужой, не лесной гнилью, и с хрустом двинулся к неровному горизонту, на ходу стряхивая воду с сапога и сборной штанины.

Не оглядываясь.

Не сказав ничего напоследок.

Озей пару мгновений смотрел ему вслед, развернулся было, но вовремя спохватился и спустился за пробами. Трава, вода и деревья на вид и на ощупь были обычными, земля под ногами не проваливалась. Вкус Озей оценивать не стал. Метнувшаяся прочь лягушка была вполне обыкновенной.

Когда Озей снова поднялся на гребень холма, Кул мелькал вдали белесым пятном. А может, это и не Кул был, а журавль какой-нибудь. Или волк. Здесь-то они водятся. А Кул бежит к степям, о которых так мечтал. Или забрел в болота, которых здесь полно, а Озей и не предостерег. Но не Озей же виноват, что не успел даже попрощаться.