Последнее время

Кул показал лицом, что не возражает, и сцепил пальцы, чтобы не суетиться.

Озей уселся на бревно справа от Кула, птаха и птен – с другой стороны костра, просто на корточки. Куница, как и в прошлый раз, пошла было на запах Махися и тут же перепугалась его, постояла в недоумении, тряхнула головой и хвостом и умчалась дразнить овец.

– Все ли хорошо, милостивы ли боги? – спросил Озей.

Кул подавил вздох и ответил чуть по-своему, но в пределах приличий:

– Слава небу, все благополучно.

Сообразив, подвинул ногой к Озею коробочку с творожными шариками.

– Угощайтесь.

– Признательны, сыты, – сказал Озей и бросил суровый взгляд на Айви, которая попыталась что-то сказать.

Она осеклась и уткнулась подбородком в ямку между ключиц. Ключицы были тонкими, кожа тоже, тонкая и конопатая, как почти у всех Гусынь. Такая быстро краснеет. Сейчас, например, покраснел даже пробор в огненных волосах. Злится, подумал Кул и порадовался, что у него кожа не такая показательная.

Хоть в этом повезло.

– Говори, что хотел, помогу, чем смогу, – сказал он без особой охоты, но ритуал мог растянуться до обеда, а дела не ждут. Ремешки подплести надо, Махися погонять, да мало ли что.

– Кул, ты Позаная сегодня видел? – спросил Озей.

Кул мотнул головой.

– А Чепи? – встряла все-таки птаха, сверкнув желтыми глазами, и покраснела еще сильнее.

– Нет, – сказал Кул удивленно. – Вчера утром только…

Тут он сообразил и слегка разозлился:

– Как я Позаная мог видеть, если он простился вчера? Шутки опять глуповы?

Он решительно встал, осмотрел гостей, проглотил следующую фразу и нерешительно спросил:

– Что-то случилось?

– Ты совсем ничего не слышал, да? – начал Озей изумленно.

Айви оборвала его решительным и каким-то отчаянным голосом:

– Кул, вот что случилось. Позанай с Чепи ночью с Поминальной поляны ушли и пропали, а теперь там негасимый пожар, а следы через луг идут и теряются, вон там.

Она показала в сторону леса, скривившись, потерла подмышку и пояснила:

– Я с утра облетела всё. Ничего. И не улетал никто, и не уплывал, все крылья, самоходы и плавники на месте.

Летают, а жалуются, подумал Кул и показал, что слушает дальше. Айви помялась и продолжила себе под нос:

– И нитка в вороте исчезла, а не порвана, а мы с Луем по следу пошли, след до самого негасимого пожара, а дальше нету, а есть чужие следы, человека, такого чужого, что с мочой, оправляться не умеет…

Последние слова она пробормотала еле слышно, дальше шевелила губами немо. Губы были бледными до прозелени.

Такой бывает разве, чтобы не умел, подумал Кул. С младенчества же все знают: пока сушитель не капнешь, штаны не снимай, пока еще не капнешь, не завязывай. У меня рукава не такие, но сушитель всегда с собой. И что значит – чужой? Какой может быть чужой – на земле мары?

Но эти ждали от Кула не вопросов, а ответов. Кул сел и угрюмо сказал:

– Я не видел никого. Чепи сама после того разбора меня видеть захотела бы? А Позаная – на прощании вроде видал, и всё.

Он вспомнил прощание, на котором чуть не свалился от боли и слабости, едва успевая подтирать и сглатывать хлынувшую носом кровь, снова сглотнул и опять подопнул угли.

Птен пронзительно зашептал, ухватившись за руку Айви, – так пронзительно, что Кул услышал:

– Врет он, врет, как на прощании и всё, он на поминках не был, что ли, он же Арвуй-кугызу обожал прямо – и не пришел, да?

Айви, покосившись на Кула, коротко объяснила:

– Эврай, он не врет. Его поляна не пускает.

Эврай, распахнув рот, уставился на Кула. Кул криво усмехнулся и принялся перевязывать ремешок на ноге. Чем дальше, тем меньше одежда Кула напоминала ему ту, что он носил и видел с детства. Неудивительно. Он кроил и собирал лоскуты и ремни по памяти, многое приходилось делать своими руками. Ставить сложные задачи перед одежным заводом Кул так толком и не научился. Всё вырастало несуразным и приблизительным, ремешки сползали, лоскуты топорщились, ложились неровно и с прорехами, сапоги были слишком жесткими и скользили по траве. Но одеваться как мары Кул не собирался. Пробовал, хватит. Его больше и не убеждали. Видимо, Арвуй-кугыза попросил отстать от Кула после того разговора.

Теперь заступаться за Кула некому – кроме него самого. Как обычно, впрочем.

Заступник для остальных находился всегда – даже для Эврая. Кул вспомнил его – Эврай был немногим младше, просто мелкий очень, и родился, говорят, с пестрым перышком на лбу. Пустившая слух задастая Унась наверняка сама всё и придумала, но дразнили мальчонку то и дело – то кукушонком, то совьим подменышем, подброшенным в колыбель, как в начале времен подбросили Первой жене, безмужней и бездетной, свои яйца Прародительницы юл-мары Гусыня и Перепелка. Дразнили бы и дольше, но услыхала однажды Мать-Перепелка – и шикнула на Унась так, что та три дня не показывалась на люди, пока со своего лица перья не свела, ладно, без отказа обошлось.

Из-за Кула никто ни на кого не шикал.

– Ладно, – неловко сказал Озей, – пойдем мы тогда.