Последнее танго

Вернулся ты в тот день к полудню. Я услышала, как хлопнула входная дверь. На тебя это так непохоже. Что-то у тебя случилось? Обычно ты, изображая свою любимую обезьянку Жака, входил со словами: «Кто тут сидит в заточении и мучает рояль? Пора на волю». Ты часто Жака вспоминал. Тебе его очень давно подарили французские моряки. Жак тебя очень любил, ревновал ко всем без исключения. Дружил только с твоей собачкой Бебкой. Когда Жак заболел и врачи не могли его спасти – он умирал от удушья, – Бебка сидела рядом и не переставая скулила, по-своему, по-собачьи оплакивала своего друга. Бебка вскоре тоже умерла, тоскуя по Жаку. Прошло много лет, о той истории я знала только от тебя и Вали. Ты меня часто веселил, изображая преданного и влюбленного Жака. Вот и в тот день, услышав, как входная дверь хлопнула, я ждала смешного и веселого Жака. А тут тихо, только Жужу поскуливает. Может, мне показалось, что ты пришел? Я вышла в прихожую. Ты стоял в плаще и шляпе, прислонившись к стене. Не посмотрел даже на меня, не произнес ни единого слова, даже Жужу на руки не подхватил. Я растерялась, стала какую-то чушь нести про неволю, про Баха, про милые цветы, которые меня отвлекали от занятий. Ты не ответил, молча отстранил Жужу, снял шляпу, старательно повесил на вешалку и в плаще прошел в комнату. Я за тобой:

– Петечка, родной, что за беда? Ты меня пугаешь… Петя!

Представляю, каких трудов стоило тебе взять себя в руки, подойти ко мне, обнять:

– Девонька моя, они заберут тебя у меня только через мой труп. Я тебя не отдам.

– Петя, почему ты должен меня отдавать? Кому? Не стоит так переживать, все образуется!

Больше ты ничегошеньки мне не сказал. Я не стала допытываться. Жаль, но в нашей семье так было принято, и эти правила ты установил. Ты продолжал биться за наше с тобой будущее в одиночку. Позже я узнала, что ты был в очередной раз в консульстве, и тебе в очередной раз ответили согласием на твое прошение о возвращении в Союз: «Возвращайтесь один, а жена самостоятельно по линии репатриации должна ехать домой».

Ты прекрасно понимал, что означает это условие, но был уверен, что справишься с чудовищным приговором, вынесенным нам с тобой новыми хозяевами Румынии. Ты в очередной раз отказался возвращаться один, уверенный, что меня как жену гражданина Румынии, пока ты рядом, не тронут. Твои попытки найти выход из тупиковой ситуации были безуспешны. Нарушив одно из своих главных правил – не утруждать других своими проблемами, – ты просил совета у всех из Союза, с кем в те дни сводила судьба. Об этом я узнавала случайно из твоих рассказов о том, где ты был, кого видел. Как-то ты обмолвился: «Знаешь, встретил Фрадкина. Талантливый, милейший человек. Говорю ему, помоги в страну вернуться, домой хочу. Совесть моя перед страной чиста. А он смотрит как-то странно и советует прошение Сталину написать. Чего-то боится, может, общения со мной опасается? Путаное время». Ты правильно вычислил. Уже в перестроечные годы Фрадкин рассказал о вашей с ним встрече в Бухаресте: «Петр Константинович попросил посодействовать ему в возвращении в Союз, а я ничего сказать не мог – рядом со мной „смершевец” был. Посоветовал ему написать письмо Сталину. Что еще я мог?!»

Думаю, ты понимал, что надежды вернуться в Союз без потерь, мирно, не было. В то же время ты вел себя как человек, который не чувствует за собой вины, а значит, верит в справедливость. Бывал ты и у военного коменданта города Бухареста генерал-майора Буренина, который до назначения в Бухаресте был начальником оперативного управления 3-го Украинского фронта. Он тебе симпатизировал. Несколько раз Иван Николаевич приглашал нас в гости вдвоем. Ты всегда брал с собой гитару. Комендант благоволил твоему творчеству. Ты пел, а Буренин готов был слушать тебя бесконечно. Комендант помогал тебе передавать многочисленные прошения через надежных людей нужным начальникам. Одного ты так и не смог сделать: обратиться лично к Сталину, хотя тебе многие советовали это сделать. Следователь приводил мне в пример другого нашего эмигранта – Вертинского. Мол, вернулся из эмиграции, жив-здоров, лично Сталин разрешение дал вернуться, а благодарный певец посвятил вождю песню. Ну что ж, каждый волен поступать как велит его совесть. Вертинского явно тяготил поступок с посвящением. Он даже публично отказывался от своей песни о вожде, да пластинку из жизни не выкинешь, впрочем, как и Сталинскую премию, полученную Вертинским в 1951 году. Достаточно пары куплетов «Песни о Сталине»:

Чуть седой, как серебряный тополь,

Он стоит, принимая парад.

Сколько стоил ему Севастополь!

Сколько стоил ему Сталинград!

И в слепые морозные ночи,

Когда фронт заметала пурга,

Его ясные, яркие очи

До конца разглядели врага.