Последнее танго

– Это единственный Музей грампластинок на территории бывшего СССР, – говорит Наум Григорьевич. – Возможно, он единственный и во всем мире – по крайней мере у меня нет сведений, что где-то есть нечто подобное ему. Конечно, существуют различные хранилища звуков, например Гостелерадиофонд в Москве или Государственный архив кино-, фотодокументов и звукозаписей в Алма-Ате. Но у них другая специфика. Современные звуконосители еще не успели пройти испытания временем. А пластинка, если с ней обращаться бережно, хранит звук вечно. Она не размагничивается, как магнитофонная лента, и лишена опасности потери информации, как лазерный диск. В общем, немодная в наше время пластинка по-прежнему остается важным хранителем звуковой культуры. Кроме пластинок в нашем музее также большое число магнитофонных лент и аудиокассет. Есть, конечно, и лазерные диски, и обширная фильмотека. Ко всему этому прилагается большая библиотека, насчитывающая 20 тысяч книг, старинных журналов и газет…»

Добрая хранительница Дома-музея Шафера Людмила Александровна Семенова и его директор Татьяна Сергеевна Корешкова рассказали мне в письме о том, что на одной из традиционных пятничных музейных встреч в концертном зале они проведут вечер твоей памяти с прослушиванием записей из фонотеки музея. А еще – твоя мечта скоро исполнится! – они готовят к выпуску диск с песнями Исаака Дунаевского в твоем исполнении. Инициатор всех этих мероприятий Наум Шафер. Я написала письмо этому удивительному человеку и вскоре получила ответ. Наум Шафер пишет: «…Вы не представляете себе, как меня взволновали Ваши послания! Вы, дорогой мой человек из легенды, оказывается, живы и здоровы, а я, ежегодно приезжая в Москву, не знал этого. Если бы знал, непременно поцеловал бы руки, державшие аккордеон, под который пел великий Петр Лещенко.

В нашем доме царил культ Лещенко. Моя мама не пропускала ни одного его кишиневского концерта и много раз мне рассказывала о них. Если точнее, то в нашем бессарабском доме было три культа: Шаляпин, Вертинский и Лещенко. Может быть, именно поэтому, став взрослым, я никогда не делил музыку на „серьезную” и „легкую”, а только на хорошую и плохую. Я и сейчас не устаю твердить: „Все жанры хороши, кроме современной попсы”.

Хочу Вам напомнить (может быть, Вы этого не знаете), что поклонником Петра Константиновича был даже такой рафинированный эстет в области искусства, как Илья Эренбург. В его романе „Буря” есть мимолетный эпизод, где герои рассуждают о магнетизме танго в исполнении Лещенко. Удивляюсь, что это было напечатано в 1948 году и прошло через цензурные рогатки…

Дорогая Вера Георгиевна! Очень буду рад сотрудничать с Вами! Как говорится, всегда к Вашим услугам! С любовью и уважением, Наум Шафер».

Когда я прочитала письмо, признаюсь, мурашками покрылась – это и правда было похоже на мистику. Ведь я очень сожалела о том, что так и не узнала, страницы какого своего романа подарил тебе Эренбург. Пыталась найти, читала, но не находила.

Нашла я «Бурю», прочитала и узнала, что Эренбург за этот роман еще и Сталинскую премию получил. Это 1948 год – время, когда твое имя в Союзе было под запретом и когда в Бухаресте тебе уже начали вставлять палки в колеса. Ты хотел иметь эту книгу? Она у меня есть.

Ноты с романсами Бориса Прозоровского. В ноты вложен листок, на нем твоей рукой сделаны пометки: «Этот удивительный Борис Прозоровский. Оказывается он – потомственный врач. Встреча с Тамарой Церетели, которой 19 лет, и рождение чудесного романса. Как жестоко обошлись с ним. Застрелили на допросе в Хабаровском крае и сбросили в овраг. Вам 19 лет. Прозоровский-Белогорская. Свет-Елизавета:

В мою скучную жизнь

Вы вплелись так туманно,

Неожиданно радостна Ваша тайная власть —

Ураганом весенним, но совсем нежеланным

Налетела, как вихрь, эта тайная страсть.

Вам девятнадцать лет,

У Вас своя дорога,

Вы можете смеяться и шутить.

А мне возврата нет, я пережил так много,

И больно, больно так в последний раз любить.

Дни в томительной пляске,

И часы – как минуты,

А минуты – тончайшая серебристая пыль…

Позабудутся ласки, Вы солжете кому-то,

Что любовь наша призрак и далекая быль.

Вам девятнадцать лет…

Рвите лучше жестоко,

Не хочу сожалений,

Не дарите из милости мне весну Ваших лет.

Уходите скорее, оставайтесь виденьем

И мучительно просто скажите мне „нет”.

Вам девятнадцать лет…