Последнее отступление

У Васьки стучали зубы, руки, сжимавшие ветки, одеревенели. А на берегу все еще переговаривались. Голоса то удалялись, то приближались. Уж совсем рассвело, всходило солнце. «Ежели и не найдут, сам подохну, окоченею», — с тоской подумал Васька. С восходом солнца громко защебетали птицы, на другом берегу закуковала кукушка. Васька, как в детстве, про себя спросил: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?»

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

— Как сквозь землю провалился, — над Васькой переговаривались двое.

— Теперь не найдем, убежал.

А кукушка все отсчитывала Ваське года:

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

— Ну, пойдем. Все кусты обшарили, нигде нет. — К двум голосам на берегу присоединился третий.

— Пошли.

Васька сидел еще долго, боялся, не оставили ли преследователи караульных. Весь закоченел. Кое-как на четвереньках выполз на берег, оставляя позади ручьи воды. Пошел, хватаясь руками за ветки тальника. Первый десяток шагов сделал с великим трудом. Ноги стали чугунными, не слушались, не сгибались в коленях. Но с каждым шагом идти становилось легче, и скоро Васька уже побежал, хлопая мокрыми полами зипуна.

На заимке он снял с себя все, выжал, повесил на солнце сушить, а сам лег в постель. Он пролежал бы так целый день, но к вечеру должен был приехать Савостьян, и Ваське волей-неволей пришлось запрягать лошадь в соху. Ежась от холода, он натянул мокрую одежду и пошел ловить смирную, ленивую Гнедуху. Рядом с ней стоял жеребчик и щипал траву. Васька расседлал его и отпустил на волю.

Нужно было докончить клин за Сорочьей горкой. Савостьян хотел привезти семена и засеять его собственноручно. Эту работу он еще не доверял Баргуту.

Солнце уже поднялось высоко, когда Гнедуха потянула соху. От земли поднимался легкий пар и тут же таял. Васька всей грудью навалился на соху, но земля, видимо, стала еще тверже, соха то и дело вырывалась из борозды, приходилось останавливать кобылу и тянуть соху назад.

Работа продвигалась медленно. К полудню Васька не вспахал и трети клина, а устал так, что, поставив вариться обед, прилег и тут же заснул. Пробудился, испуганно вскочил: ему показалось, что он спал слишком долго. Но огонь все так же ярко горел, и чай еще не успел закипеть.

После обеда работать стало еще труднее. Пот струился по лицу, но Васька часто зябко вздрагивал, в руках чувствовал незнакомую слабость.

Гнедуха, помахивая хвостом, сама доходила до конца борозды, поворачивала и тянула соху дальше. Ваське стало казаться, что не он запряг Гнедуху в соху, а она прицепила его к ней и таскает по полю. И будет таскать до тех пор, пока он в изнеможении не свалится на землю. С полным безразличием ко всему на свете брел он за сохой, механически забрасывая ее на поворотах, оттягивая назад, когда сошник начинал скользить по траве. И очень удивился, когда Гнедуха остановилась. Словно очнувшись от забытья, он огляделся: клин был допахан. На дороге, у заимки, клубилась пыль, это, наверно, приближался Савостьян. Опустив соху на землю, Васька тронул вожжи, и Гнедуха покорно пошла к зимовью.

Савостьян сразу заметил, что с Баргутом творится что-то неладное.

— Что с тобой, паря? — с тревогой спросил он.

— Ничего, — помогая распрягать хозяину лошадь, проговорил Васька. — Намаялся, наверно, земля крепче кирпича.

— Сухмень стоит, что же она не будет крепкой. Может, бог даст, помочит. Вроде тучки наплывают. А глаза, паря, у тебя нехорошие, пустые какие-то и блестят. Лицо к тому же зеленое стало. Ты поди вздремни до ужина. Я буду ночевать тут. А завтра пораньше примемся за посев. Хорошо бы под дожди угадать. Вот уж поперли бы овсы-то. Иди вздремни. Говорят, на солнцесяде нельзя спать: комуха[13] может привязаться. Но за один раз ничего не сделается. Ступай.

Васька лег на нары, не раздеваясь, и забылся.

Савостьян нарезал сала, поставил сковородку на огонь. Сало зашипело, на сковородке запрыгали брызги. Ноздри у Савостьяна раздулись. Разрезая луковицу, он восхищенно сказал:

— Какой скусный дух. Скажи на милость, такое же сало, а дома не так пахнет.

Подбросив в огонь сухое полено, он пошел в зимовье и стал трясти Баргута за плечо. Тот мычал, ворочался, но не просыпался.

— Эко разобрало тебя! Да вставай же, вставай.

Васька с усилием поднял голову, мутными глазами уставился на хозяина.

— Ужинать вставай. И здоров же ты спать.

— Ужинать? Я не хочу ужинать.

— Что с тобой приключилось? Я сала сколько нажарил, не выбрасывать же его. Ну-ка, — Савостьян положил на лоб Васьки свою руку. — А и верно, жар у тебя. Ишь, от головы так и пышет. Вот беда-то.

Ночью Баргуту стало хуже. Он рвал на себе рубашку, кричал:

— Двери откройте! Дыму-то напустили. Откройте! Ой-ой, догоняют. А ты в морду хочешь?! — Потом начинал что-то бормотать непонятное, затихал на некоторое время, вдруг ни с того ни с сего вскакивал на колени, обводил избу широко раскрытыми, безумными глазами и хрипло начинал петь песни.

Савостьяну стало жутко. Не дожидаясь утра, он запряг лошадь, положил Ваську на телегу и, привязав его чембуром к телеге, чтобы, упаси бог, не вскочил дорогой и не убежал, поехал домой.