Последнее отступление

— Еще поплачете от меня, тварюги, — проговорил он и, подняв затоптанную в грязь шапку, с усилием сел в седло. Жеребчик шагом повез его прочь от улуса.

На лице синяки набухли спекшейся кровью, в голове звенело, глаза застилала пелена. Стиснув зубы, Баргут тихо стонал. Не от боли стонал он. К боли притерпелся с детства. Лютая ярость переполняла сердце, просила выхода. Если бы его отлупили раньше, когда он в самом деле воровал, Баргут бы молча снес обиду. Но ведь сейчас он не ворует, давно уже не ворует. За что же били? Этого он не простит. Никогда, никому он не прощал обид.

Савостьян, увидев Баргута, ахнул:

— Это кто же тебя так разукрасил?

Баргут рассказал, с натугой раскрывая опухшие губы. Савостьян матерно выругался. Исклеванное оспой лицо побагровело.

— Распоясались, нехристи! Опять же все из-за посельги. Он их подбивает! Должно, он и растолмачил бурятам, что мы конишек уводили. Он, Васюха, он. Вчера и позавчера были у него буряты. Сам видел. Из-за него, сволочуги, нас и прикончить могут. Уж он постарается…

В черных диковатых глазах Баргута медленно сжимались зрачки. Но Васька молчал. Он не любил попусту чесать языком.

4

Весна… Солнце вылизывает в логах и буераках слежалые суметы снега. Синевой наливается небо, на пригорках вспыхивают голубые цветы ургуя, закраек леса охвачен сиреневым дымом — цветет багульник.

Весна… Во дворе Федота Андроныча бьет копытом о мерзлую землю жеребец, он мечется в тесном стойле, грызет повод недоузка и призывно ржет. Ему откликаются кобылицы, гуляющие на пустыре.

Весна… Бабы на улице, засучив рукава, скоблят нижние венцы домов, моют горячей водой, верхние — красят глиной цвета яичного желтка. Улицы становятся нарядными…

Павел Сидорович не спеша идет по селу. Прислушивается, присматривается к приметам весны. Его внимание привлекает и плавленое серебро лужиц, и букеты багульника на подоконниках, и говорок голубей под кровлями.

Под крышей его избенки тоже воркуют голуби, на столе тоже стоит букет пахучего багульника. С приездом Нины избенка преобразилась. В ней стало чисто, уютно. На окнах — небывалое в Шоролгае — занавески! Пол Нина моет каждый день и, соблюдая традиции семейских, посыпает обожженным речным песком. Ей это нравится.

Идет Павел Сидорович по селу, прихрамывает. Шапка на затылке, солнечный свет падает на лицо. Навстречу ему то пешком, то на подводах попадаются мужики. Иные здороваются приветливо, иные хмуро кивают головой, а вот Савостьян даже отвернулся. Пусть отворачивается…

В Совете толпился народ. Клим сидел за столом, курил махорку. Перед ним лежала тетрадь, прошитая суровыми нитками. Павел Сидорович однажды видел, как Перепелка, потея от натуги, вносил в нее все, что должен был сделать Совет в ближайшие недели, месяцы и даже годы. Знал Павел Сидорович, что на первой странице написано: «Симиное зирно ни у всех есть. Где иго узять?» Сейчас разговор шел именно о том, где взять семена.

Тереха Безбородов язвил:

— У Климши душа теперича на месте: слобода есть, Совет есть, сам в председатели выбился. А мужички, как и в прежние времена, должны к Федотке, к Савоське с мешком идти на поклон.

Скручивая папиросу, Тимоха Носков заулыбался, стрельнул веселыми глазами в Клима.

— Э-э, Тереха, зерно — пустяк. Председатель наш сейчас об чем думает? Думает он, мужики, об том, где и как ему раздобыть портфелю с медными застежками…

— Но-но, — угрожающе предостерег его Клим. — Болтать болтай, но и чур знай! Не на посиделках…

К столу бочком придвинулся Елисей Антипыч, виновато моргнул глазами.

— Слушок есть: на бабенок тоже землицу давать будут. Правда, али брешут люди?

— Правда, Антипыч.

— А что с наделами? — спросил Никанор Овчинников. — Раньше как было? Кто побогаче, тому и кусок получше, а мне, к примеру, все время достается либо суходол, либо дресвянник.

— Со всем разберемся. Все у меня тут записано. — Клим постучал пальцем по тетради.

Павел Сидорович улыбнулся, вспомнив, что в тетради, между прочим, была запись о поголовном истреблении всех деревенских собак. По убеждению Клима, собаки — животные бесполезные. Поскольку Советская власть должна искоренить воров, уравнять всех граждан по достатку, то надобность в псах-хранителях отпадает. Вот как далеко заходил в своих преобразовательных планах председатель Шоролгайского Совета Клим Перепелка!

— Первейшее дело семена! — говорил Клим. — В город написали, ждем. Но, кажись, не дадут. Без нас туго им.

— А где же брать зерно? — спросил Тимоха. — Покупать? На какие шиши?

— Экий ты торопыга! — осуждающе покачал головой Клим. — Придет время — узнаешь. Теперь вот какое дело, мужики. Без разрешения Совета никто не должен продавать ни пуда зерна. Понятно?

— Совсем не понятно. Выходит, заарестовали мое добро? — всполошился Никанор.

— Нажим на спекуляцию…

Под окном промелькнули двое верховых с винтовками. В одном Павел Сидорович узнал Парамона, другой, бурят в черной папахе, был, кажется, незнаком. Когда они вошли в Совет, Павел Сидорович вгляделся в лицо бурята, скуластое, туго обтянутое смуглой кожей, поднялся.

— Цыремпил Цыремпилович? Не узнал тебя, дорогой казак!