Последнее отступление

— Уй, какой невоспитанный ты, Савелий! Сидят с тобой молоденькие мальчики, а ты… Что принести?

— Три стакана водки, а на закуску — котлет, омулька копченого. Потом посмотрим, что еще. Жри, братва, пока я добрый и при деньгах. Дома небось, кроме картошки, ничего путного не лопали. Тут отъедитесь. Мы не идейные красногвардейцы, не морим себя.

Дома Артемка не пил. Подумал и сейчас отказаться от водки, но очень уж не хотелось, чтобы Савка обозвал его молокососом и начал зубоскалить, нерешительно взял стакан, а тут еще Федька дергает под столом за штанину, приказывает глазами — пей! A-а, была не была… Запрокинул голову, зажмурил глаза и, стараясь делать большие глотки, выпил.

Выпил и ошалело вылупил глаза. Лампы под потолком закачались и поплыли.

— Любка! Погляди — с одного стакана скопытился! — давился смехом Гвоздь.

Непослушным языком Артемка бормотал:

— Ври-ка побольше… Сам пьяный. Я — ничего. Еще могу…

Что было потом, он не помнил. Пришел в себя — лежит на кровати. Рядом Любка. Перебирает его волосы, что-то мурлычет себе под нос. Увидев, что он очнулся, склонилась над ним, обдала горячим дыханием, прилипла губами к его губам. Он дернулся, голова сползла с подушки. Любка тихо посмеивалась, в широком вырезе ее платья белела тугая грудь, покачивался медный крестик на плетеном гайтане.

— А где Федька? — чужим, незнакомым голосом прохрипел он.

— Федька? Какой такой Федька? Ах, твой товарищ. Ушел с Гвоздем. Тебя они бросили. А я вот подобрала. Ты мой теперь! Без меня пропадешь, станешь, как они — подлые, гадкие. — Любка кому-то погрозила кулаком. Она была пьяна.

Оттолкнув ее, Артемка поднялся на ноги, и все расплылось перед глазами в мутное пятно, закрутилось с неимоверной, вызывающей тошноту быстротой, и сам он полетел куда-то вниз. Очнулся он с мокрым полотенцем на лбу. Голова лежала на мягких коленях Любки.

— Очухался? — из тумана выплыло склоненное над ним лицо. — Бедняжечка. До чего же ты слабенький, миленок мой.

Артемка снял мокрое полотенце, зажмурив глаза, поднялся. Его кидало из стороны в сторону. Он постоял, стиснул зубы и стал одеваться. В голове звенело, на лоб давила тупая боль, к горлу поднималась тошнота.

Любка смотрела на него с тоской и злостью.

— Уходишь? — спросила она. — Ну и уходи. Катись на все четыре стороны. Будьте все вы прокляты!

3

Он кое-как добрался до постоялого двора, лег в постель, уснул тяжелым, беспробудным сном. Провалялся в постели чуть ли не целый день. Страшно болела голова, бил озноб. Он натянул на себя всю одежонку, прихватил шубу Елисея, а согреться не мог.

Федька не появлялся. Елисей целый день просидел на постоялом. Ходил вокруг Артемкиной постели, причитал:

— Вот беда-то, ето самое. Ты захворал, Савоськин варнак где-то шляется… Что я буду делать, ето самое. Не под силу мне одному с мешками управляться. Вы посулили помочь, обнадежили и одного оставили.

Артемка помалкивал. Ему было стыдно и перед стариком и перед самим собой. Наглотался, назюзюкался… Жди, батя, заработка от сына. Как раз дождешься. Сынок тут хорошим дружком обзавелся, веселую жизнь нашел. И зачем ты пил водку, недоумок?! Орясиной по спине отвозить тебя некому. Эх, Артемка, Артемка, и что ты только думаешь? Попал к какой-то вертихвостке… Сама так и лезет, так и ластится. Тьфу! Не зря батька остерегал. Такие в момент тебя захомутают. Ну их к черту всех — девку, Гвоздя этого. Выздоравливать и — за работу. Серов, наверно, пристроит. Он мужик, видать, ничего, крепко на земле стоит. Этот-то Рокшин, петушился перед ним, петушился, а совладать не мог. Но и он, Рокшин-то, тоже мужик ничего. Раз берется помочь незнакомому человеку — стало быть, добрый. А Савка — барахло. Хвастун. Чирикает, топорщится — воробей, да и только. Говорит, весь город знает. Нашел чем хвастаться. Какой же это город, если нет ни одной путной улицы. Вся и красота, что церкви, гостиные ряды и два-три каменных дома. Есть они или нет, красивые-то города? Побывать бы, посмотреть…

О чем только не думал Артемка! Мысли текли говорливым ручейком, перескакивали с одного на другое, как струйка с камешка на камешек. Вечером ему стало легче, он поднялся, поел.

— Завтра я помогу тебе торговать, — сказал Елисею. — Сбегаю с утра в Совет, отдам письмо товарищу Серову и целый день буду с тобой.

Артемка полез в карман за письмом. Его не было. Начал лихорадочно обыскивать свою одежду — нету. Растерянно остановился, опустил руки.

— Ты что это с лица сменился? Не посеял ли деньги, ето самое?

Деньги и записку Рокшина он завернул в тряпочку, положил в потайной карман рубашки и пристегнул булавкой. А письмо было в кармане брюк.

— Что молчишь-то? Что потерял?

— Письмо…

— Беда небольшая, ето самое. Я уж думал, у тебя деньги свистнули. Тут варначья полно. На базаре прямо толпами ходят. Вчерась…