Последнее небо

– Ах, если бы Кинг был здоров, – Мягкий, сочувствующий голос, такой сочувствующий, что злость брала.

В последние дни эта его привычка стала раздражать Гота. Зверь исчезал и появлялся слишком неожиданно. И незаметно. Тенью из глубоких ночных теней. Призраком – в сумерках. Слепящим маревом в самый разгар дня. Вот и сейчас соткался из полутьмы и яркого света в дверях ангара.

Гот вдруг услышал тишину. Снаружи доносились голоса, там снаряжались грузовые вертолеты, которые должны были доставить детали паутины к двигателю. Там были люди. Там был свет. А здесь, в ангаре, тихо. Два человека и машины.

Спящие?

Зверь обошел майора. На миг солнце осветило его лицо. Снова улыбка. Усмешка.

Насмешка.

– Мысль не лишена приятности. От меня будет больше пользы в кратере, а с компьютером лучше справится Кинг. Да и ты перестанешь оглядываться через плечо: когда же Зверь займется устранением свидетеля?

Насквозь видит. И вызывающе демонстрирует это. Хотя что там особо видеть? Мысли Гота сейчас полностью в рамки Зверя укладываются. И это тоже раздражает.

– Кинг болен.

«И ты прекрасно знаешь об этом. Так какого черта?! Хочешь лишний раз подчеркнуть свою незаменимость? Я прекрасно осознаю ее, и тебе совершенно незачем портить мне настроение… сержант».

— Я могу вылечить его. Мне потребуется время на то, чтобы проверить безопасность ущелья, куда будет перенесен лагерь…

– Ты можешь… что?

– Хм, майор, раньше за тобой не водилось привычки перебивать.

Бешенство доходит до критической точки. До предела. Зверь знает, где предел. Лучше самого Гота знает Он специально делает это: выводит из себя. Зачем?

– Я могу вылечить Кинга.

– Но? – вопросительно уточнил Дитрих. Внешне спокойно, хотя мало толку от напускного спокойствия в разговоре со Зверем.

– Никаких «но». Я просто пришел сказать тебе, что могу вылечить Кинга.

– В число твоих способностей входит и эта?

– Да.

– Где же ты был раньше?

Равнодушно пожал плечами.

– Раньше я об этом не задумывался.

– Вот как? – И ведь не врет, похоже. С него и вправду станется не подумать о том, что можно напрячься не для себя, а для кого-то другого. – В таком случае, может быть, ты и Джокера вылечишь? Тогда с безопасностью в ущелье разберется он. У Джокера это лучше получится. Так же, как у Кинга лучше получится переделать бортовой компьютер. А ты отправишься в кратер.

– Джокера? – Зверь прикинул что-то про себя. – Можно и Джокера.

Гот начал сомневаться в том, что его выводят из себя намеренно. Нет, кажется, Зверь, заработавшись, просто перестал подстраиваться под собеседника. Если даже он и делает это не задумываясь, после четырех бессонных суток немудрено подрастерять навыки.

– А Лонга и Петлю оставишь умирать? – поинтересовался майор, гася раздражение. За последнее время этим искусством он овладел в совершенстве. Бешеное напряжение, ощущение собственного бессилия, двойственная ситуация с… этим. А он, специально или нет, делает все, чтобы ситуация перестала быть двойственной, разрешившись в одном-единственном направлении.

– О Костыле речи вообще не идет? – вопросом на вопрос, в обычной своей манере.

– Костыля уже никто не вылечит. – Гот на секунду зацепился взглядом за взгляд. В черных глазах только скука и равнодушная снисходительность. – У него осталось два, от силы три дня.

– Быстро он.

Зверь ведь не знает о том, что Костыль совсем плох. И не знает о том, что остальные четверо проживут куда меньше. У них болезнь развивается иначе. Чуть-чуть иначе. У каждого со своими особенностями. А Зверь не знает. Он все это время почти безвылазно провел в цехе… И слава богу, что безвылазно, что не попадался на пути, не… Не напоминал о себе.

– Тридцать четыре дня. Не так уж быстро.

Если бы ты раньше вспомнил о том, что умеешь лечить…

— Десять минут до – это много или мало? – неожиданно и вроде бы не к месту напомнил Зверь. – Много или мало, если их достаточно, чтобы убежать, но недостаточно, чтобы убедить?

– Мысли читаешь?

– Бежать имело смысл. Убеждать кого-то было делом бессмысленным. Лечить Кинга нужно. Он полезен. Лечить Джокера… в общем, тоже нужно. Лечить Костыля – только зря тратить время.

– А Лонг и Петля?

– А зачем?

Вот сейчас бы и ударить. Но, во-первых, давать волю чувствам – последнее дело для командира. А во-вторых… во-вторых, подкупающая искренность и «врожденное, мать его, обаяние». Когда он был искренен? Тогда, во время последнего их человеческого разговора? Или сейчас, когда хочется вколотить ему в глотку эту снисходительную улыбку? И был ли он вообще хоть когда-нибудь искренен?