Последнее небо

– Знакомый пилот, блин, ну это ж надо! Знакомый! Вот шайтан!

– А чего, вполне про нас песня, – заметил, отсмеявшись, Пижон, – у нас в армии долго бардак был. Еще и не такое случалось. Слушай, Трепло, а спой Городницкого чего-нибудь!

Трепло спел.

Он спел и Городницкого, и Ланцберга, и Кима, и конечно же снова и снова Медведева, коему сам отдавал однозначное предпочтение

Потом, утомившись, отдал гитару Лонгу. Тот не силен был петь, зато играл так, что даже Зверь перестал скучать и начал слушать.

– О! – заявил Синий, трезвый и поэтому язвительный. – Лонг, тебя заметили.

– Кто? – Эжен, весь еще в музыке, повел недоуменно черными очами.

– Господин сержант.

– Кто ж знал-то, – буркнул Зверь. Глянул на Лонга. – Дело ведь не в консерватории, да?

Эжен расцвел, глаза полыхнули не хуже, чем у самого Зверя:

– Гитара, – выдохнул он по-французски, – она живет. Поет. Дышит.

– Вместе с тобой. – Это Зверь произнес негромко, словно себе самому, но Лонг услышал и быстро закивал:

– Да. Как два сердца в такт, в одном ритме. Откуда ты знаешь?

Костыль, единственный здесь, кто понимал французскую речь, поежился от любопытных взглядов со всех сторон:

– Да не пойму я их, – рявкнул он, – дурь какая-то.

И Ула впервые увидела вблизи, как Зверь меняет маски.

Он услышал Костыля. Это Лонг, музыкальная душа, когда гитару берет, – все на свете забывает. А Зверь услышал. Костыля аж подбросило, когда вперились в него ледяные черные очи.

– И не поймешь! – прошипел Зверь. – Где тебе?

Костыль не обиделся. На любого другого он вызверился бы без раздумий, а тут лишь улыбнулся виновато, и все. Ула оглянулась на Гота. Поймала его взгляд:

«Видел?» – спросила молча.

Тот кивнул едва заметно. Он видел. И может быть, понял чуть больше, чем она? Ула надеялась, что больше. Почему Костыль не обиделся? Как Зверь делает это?

А тот бесшумно поднялся из-за стола. Кивнул Лонгу. Ехидно улыбнулся Готу:

– Разрешите идти, господин майор.

– С чувством выполненного долга, – прокомментировал Дитрих. – Катись, трудоголик.

– Я знал, что счастье недолговечно, – громко вздохнул Кинг. – Он мелькнул на нашем небосклоне, как звезда…

– Падающая, – встрял Пижон.

– Зато яркая, – парировал Зверь. – Можете загадывать желания.

Он уже открывал дверь, когда Трепло вспомнил:

– А песня! Слышишь, сержант, не беги. Последняя песня. Специально для Зверя.

– Потом.

– Нет уж! – Пендель, когда надо, мог быть очень быстрым. Вот и сейчас он каким-то чудом воздвигся в дверях, хотя вроде только что сидел за столом вместе со всеми. – Твое «потом» до Нового года не наступит. Давай, Трепло. Я его держу.

– Понял, – Трепло кивнул и ударил по струнам. Тревожно. Зло.

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит.

Прилизанный демократ и бритый налысо кришнаит,

Слякоть выбравших пепси, банкиры и хиппи в дурман-траве,

Поп, кадящий иприт, всепожирающая попсня и сытые хряки на BMW.

И то, что ты стоишь в стороне – это уже хорошо

Жить по полной луне…

Вот только диск ты крутишь без толку,

Трубку брось и прочь, черт возьми.

Браво, парень, – ты становишься волком,

Браво, парень, – ты не спишь под дверьми!

«Не то он поет, – с легкой тревогой подумалось Готу, – не надо так…» Он не мог объяснить этого «так» и тревоги собственной понять не мог. Откуда бы ей взяться, тревоге? С чего?

Ты вернешься заполночь, когда все дрыхнут в чумной стране.

Дело пахнет осиной – вервольф, ты должен остаться извне.

Последний твой серый брат собрал манатки и был таков,

Здесь никто не вспомнит тебя, никто не узнает тебя в лицо,

до броска и молнии твоих зрачков.

И то, что ты остался извне, – это уже хорошо —

Жить по полной луне…

А все, что было, брось на дальнюю полку,

Сдай в спецхран на тысячу лет.

Браво, парень, – ты становишься волком.

Браво, парень, – ты выходишь на след!

Зверь привалился спиной к стене. Поморщился брезгливо. Осветители под потолком мигнули, но на это не обратили внимания. Песню слушали.

И снова двенадцать унций в лицо летящего серебра,

Но надо опять вернуться, забыть на время, кем был вчера