Она права. Я размышляю над тем, что любые друзья, которых я заведу себе там или где-нибудь позднее, будут уже не такими, какие были у меня раньше. Старые друзья знают меня такой, какая я есть, а новые друзья будут знать обо мне только то немногое, что я позволю им обо мне знать.
Мой взгляд останавливается на стоящей на прикроватном столике фотографии, на которой запечатлены мы вдвоем с мамой. Мы на ней обхватили друг друга руками и смеемся. Я уже даже не помню, из-за чего мы тогда смеялись. Жаль, что не помню.
— Она гордилась бы тобой, Джесс, — говорит Сейди.
— По поводу чего? Того, что я впадаю в слабоумие и треплю вам всем нервы?
— Нет. По поводу того, что ты сумела пройти через такой ужас, который мы — все остальные — не можем себе даже представить.
Я пожимаю плечами:
— Я, возможно, через него еще не прошла.
— Ты сумела пережить самый страшный год, какой только может быть. В жизни нет уже ничего такого, что могло бы тебя сломить. Ты сильнее всех нас, Джесс. Ты просто этого еще не осознаешь.
Я тянусь к ней и обнимаю ее. Мы с ней обнимались именно так до того, как это все произошло. Хотя нет, не совсем так: я сейчас обнимаю ее намного крепче.
— Спасибо, — говорю я. — Я имею в виду, за то, что ты здесь.
— Друзья для того и нужны, — говорит она.
— Спасибо за все, что ты для меня сделала.
Она улыбается мне и вытирает своими длинными пальцами слезы в уголках своих глаз.
— Хочешь, съездим в Лидс в субботу? — спрашивает она.
Я, прежде чем ответить, колеблюсь. Я ведь уже долго не бывала нигде, кроме своего дома и больницы.
— Да, — говорю я. — Да, это было бы замечательно.