После Европы

Люди доверяют своим правителям не только потому, что те компетентны, решительны и преданы делу, но поскольку убеждены, что в случае кризиса лидеры не бросятся наутек, а примутся за дело и придут на помощь. Как это ни парадоксально, именно «конвертируемые компетенции» правящих элит, их способность с одинаковым успехом управлять банком в Болгарии или Бангладеш либо преподавать в Афинах или Токио вызывают у людей наибольшее недоверие. Люди боятся, что в трудные времена меритократы предпочтут уехать, а не разделить участь оставшихся. В этом они мало походят на землевладельческую аристократическую элиту, привязанную к своим имениям, которые они не могут забрать с собой, если вдруг захотят скрыться. Не похожи они и на коммунистическую элиту, у которой всегда были лучшие товары, лучшее медицинское обслуживание и лучшее образование. Чего у них никогда не было, так это возможности покинуть страну. Обычному человеку всегда было проще эмигрировать. Как показал принстонский историк Стивен Коткин, коммунистические элиты были элитами «без выхода», в то время как меритократические элиты эпохи глобализации и объединения Европы – это элиты «без верности».

Традиционные аристократические элиты имели обязанности и обязательства и воспитывались с осознанием долга их исполнить. Его серьезность подтверждалась жизнями их предков, которые веками занимались тем же и чьи портреты украшали стены фамильных замков. В Британии, к примеру, доля молодых людей из аристократических семей, погибших в Первой мировой войне, была выше доли представителей низших классов. Новые элиты обучены управлять, но не обучены жертвовать. Их дети никогда не погибали (и не сражались) в войне. Характер и изменчивость новых элит наделяет их фактической автономией от своих наций. Они не зависят от образовательной системы своей страны (их дети учатся в частных школах) или государственной системы здравоохранения (они могут позволить себе лучшие больницы). Они больше не разделяют чувств своих сообществ. Люди воспринимают эту независимость элит как утрату влияния граждан. Меритократические элиты связаны между собой, но эти связи горизонтальны. Ведущий экономист из болгарской Софии состоит в приятельских отношениях с коллегами из Швеции, но ничего не знает о соотечественниках, проваливших свой технократический экзамен. Он сомневается, что может чему-нибудь у них научиться.

Неудивительно, что именно безусловная верность – этническим, религиозным или социальным группам – привлекает людей в новом европейском популизме. Популисты обещают людям не судить их по тому, насколько они преуспели в жизни. Они обещают если не справедливость, то солидарность. Пока меритократические элиты смотрят на общество как на школу, состоящую из отличников, которые борются за стипендии, и двоечников, которые дерутся на улице, популисты рисуют образ общества как семьи, все члены которой поддерживают друг друга не потому, что они того заслуживают, а в силу того общего, что их объединяет.

В основе вызова популизма лежат разногласия по вопросу о природе и обязанностях элиты. Нынешние мятежные лидеры не хотят национализировать промышленность, как это было век назад. Вместо этого они обещают национализировать элиты. Они не обещают спасти людей, но готовы остаться с ними. Они обязуются восстановить национальные и идеологические границы, разрушенные глобализацией. Они превозносят тех, кто не владеет иностранными языками и кому некуда уезжать. Словом, популисты сулят своим избирателям не компетентность, а близость. Они намерены укрепить связь между элитами и народом. И такое намерение находит отклик среди все большего числа европейцев.

Американский философ Джон Ролз выражал позицию многих либералов, когда утверждал, что быть неудачником в меритократическом обществе не так обидно, как в обществе открыто несправедливом. В его представлении честность игры примирит людей с неудачей. Судя по всему, великий философ мог заблуждаться.

Кризис меритократических элит отчасти объясняет кризис лидерства в Европе. Распространенный запрос на «лидерство» имеет два разных значения в зависимости от того, откуда исходит. В Брюсселе и многих европейских столицах он означает сопротивление популистам и мужество вести наиболее разумную и эффективную политику. В этих местах концентрации европейской элиты запрос на лидерство – своеобразный тест, пройти который позволят только верные ответы. Элита считает политический кризис ЕС прежде всего кризисом коммуникации, поскольку Брюссель просто не смог внятно разъяснить свою политику.