После Аушвица

Я надеялась на то, что все наши горести закончились, но, увы, они еще ждали нас впереди. На третий день нашего путешествия мы остановились за городом Лемберг (ныне Львов), и мама вышла из вагона справить нужду. Через несколько минут поезд снова начал движение, но мама все еще сидела на корточках рядом с путями.

– Мама, мама! – закричала я, протягивая ей руку, а она побежала по дорожке. Она еще не совсем окрепла и не могла схватить меня за руку, чтобы я втащила ее в вагон. Другие люди в поезде тоже протягивали руки, но у нее просто не получалось дотянуться.

– Остановите! – вопила я, а мы все отдалялись. – Подождите мою маму!

Солдаты не обращали никакого внимания на стоявшую на обочине маму, беспомощно наблюдавшую за тем, как мы исчезаем.

– Она найдет нас, все будет в порядке, – пытались утешить меня остальные.

– Как она может нас найти, когда даже мы не знаем, куда едем? – отвечала я в отчаянии. Снова мы с мамой разделились. Я могла надеяться только на то, что каким-то образом маме удастся найти меня. Мы ехали еще три дня, пока не добрались до украинского города Черновцы, где нас расквартировали в заброшенном здании, которое когда-то было школой. Меня переполняла тревога; я едва могла поверить в то, что снова потеряла мать. Она была совсем одна, и я никак не могла помочь ей. Мне оставалось только ждать и стараться не терять надежды.

Однажды ночью в комнате зажегся свет, и солдаты разбудили нас, проходя мимо с огромными ведрами картошки.

– Еще едут! Еще! – объясняли они. Прибывали новые солдаты для сражения на фронте, и их нужно было кормить. Я устала, но, конечно, поднялась и начала помогать.

Потом я увидела, что многие женщины из лагеря отказываются.

– Почему мы должны чистить картошку? – жаловались они. – Мы уже и так тяжело наработались. Мы жертвы.

В тот момент я решила, что никогда не буду жертвой, что бы со мной ни случилось. Я бы никогда не позволила себе занять такую позицию – это было почти признанием своей абсолютной беспомощности, что нацисты и хотели внушить нам. Я не была беспомощной. Я выжила. В ту ночь я начистила больше картошки, чем за всю последующую жизнь, и в процессе все оживлялись водкой, щедро раздаваемой солдатами, которые также развлекали нас неистовыми русскими плясками.

Потом я, обессилевшая, провалилась в хмельной сон, и снилась мне только картошка.

– Оставьте меня в покое! – застонала я, почувствовав, что спустя мгновение (так мне показалось) кто-то меня уже будил. Потом я почувствовала, что меня трясут.

– Нет. Дайте поспать! – я плотнее завернулась в свое одеяло и легла на другой бок. Трясти стали сильнее.

– Ну что? – сдалась я наконец и с чувством раздражения открыла глаза. Рядом была мама.

Отставши от поезда за пределами Лемберга, мама пошла пешком по территории, которая раньше принадлежала Австрии, и на ночлег остановилась в Коломые с возвращавшейся еврейской семьей. Группе советских солдат удалось с помощью сложного языка жестов объяснить ей, что, по их мнению, поезд из Освенцима направлялся в Черновцы, и она уже прошла часть пути. Наконец, она села на другой поезд с несколькими британскими военнопленными, которые согласились отправить ее первое за три года письмо дедушке Рудольфу и бабушке Хелен.

– Эви! – произнесла мама со слезами облегчения на глазах. Ее переполняла радость от встречи, но вместо того, чтобы обнять ее, я начала возмущаться.

– Где ты была?! – кричала я. – Как ты могла опоздать на поезд! Я так волновалась за тебя…

Я все продолжала вопить, бредя, как сумасшедшая, пока, наконец, мне не стало тяжело дышать.

Мама вела себя очень спокойно. Она только обняла меня и объяснила, что произошло.

– Даже когда я узнала, что ты в Черновцах, я была в ужасе. Я не понимала, где нахожусь, потому что не могла прочесть ни одного железнодорожного знака! К счастью, вывеска на станции Черновцы была написана на немецком, а не на украинском, иначе мы, возможно, никогда не нашли бы друг друга.

Потом я обняла маму и почувствовала, какая она все еще худая. Я обхватила ее всю своими руками.

– Эви, – сказала она, – я обещаю, что мы больше не расстанемся.

В Черновцах меня привела в восторг еще одна вещь – кинотеатр. Билетер неохотно впустил нас: мы все еще выглядели шокирующе, даже по меркам истерзанных войной людей, которые были вокруг. Зернистый желтый свет кинопроектора поглотил частицы пыли между темной аудиторией и экраном, и время будто остановилось. Перед нами говорил и танцевал император Франц-Иосиф, и был занят делами бывшей Империи, как будто мир не изменился с тех пор. Сады дворца Шенбрунн ослепляли своим великолепием, знакомым мне с детства.

Персонажи общались на богатом, незагрязненном немецком языке, что затронуло самые глубинные струны моей памяти: это был мой родной язык, и я начала говорить на нем задолго до того, как нацисты его испортили.