Поселок Тополи

Питер открыл парадную дверь — как будто решил подышать свежим воздухом — и прошелся по веранде. На него напал кашель, подергивающийся левый глаз слезился. Он не плакал — всему виной был дым! Дым то заволакивал сад, так что видно было шагов на пятьдесят, не больше, то немного расходился.

Питер не знал, зачем он прохаживается по веранде. Может быть, это относилось к тому, что ему надо было сделать? Какой-то голос сказал ему: «Выйди из дому и пройдись по веранде». И он послушался. Как будто так велела бабушка или дедушка. А выйдя на веранду, он увидел, что у забора горит трава. Огонь был небольшой, аккуратный, точно его разожгли нарочно, чтобы прочистить полосу вдоль забора. Но все же затоптать его Питер не смог бы и не смог бы залить ведерком воды. Он еще не решил, как с ним поступить, да и не хотелось ничего делать, а только стоять и смотреть. Может, горит и еще где-нибудь?

Так и есть. Вон еще маленький костер, и еще, и еще. Дымки поднимались на дороге, и вдали на участке, и прямо в саду. Сотни огней сыпались с неба, неслись по ветру, как птицы в страшном сне, одни сразу падали на землю, другие еще долго кружились в воздухе, третьи пролетали высоко над деревьями.

На фоне ясного синего неба и зеленой травы это было бы захватывающе красивое зрелище, теперь же оно казалось безобразным, отвратительным. Казалось, будто вспышки молний и раскаты грома следуют непрерывно друг за другом, сливаясь в сплошной взрыв, и все раскаты грома покрывает вибрирующий рев и порывы ветра — словно пар под давлением спешит изничтожить все живое. Кусты и деревья гнутся то вправо, то влево, то вперед, то назад, словно задыхаются, словно мечутся в поисках прохладного свежего воздуха. Закручивались вихри, поднимая листья и пыль, хлопала распахнутая ветром калитка. Были и другие звуки — огромные деревья вдоль дороги громко стонали и вскрикивали какие-то не видимые Питеру живые твари.

Совсем не так он это воображал. В его воображении высокие деревья горели тихо, как свечи — целый лес прекрасных свечек, и люди бегают, воздев руки, словно в молитве. Немножко похоже на рождественскую службу в соборе — что-то красивое, величественное, внушающее благоговейный трепет. Без такой грубости, как сейчас.

И без такого одиночества.

Не с кем поговорить. Не на кого смотреть — никто не бегает с воздетыми к небу руками. И не с кем все это разделить — даже со Стеллой, нельзя, потому что Стелла перестала быть особенной.

Растерянный, разочарованный, с ощущением, что чего-то ему недостает, Питер, чтобы хоть чем-то себя занять, спустился в сад, в колючий водоворот из песка и пыли, листьев и пепла. Выпустил кур из курятника, потом стал затаптывать те костры, что были поменьше. Те, что были побольше, он не трогал.

Он переходил от костра к костру, глаза щипало, дышать было трудно. Одна-единственная искра, упавшая с неба, как клеймом прожгла ему рубашку на плече. Это было ужасно больно, пришлось рубашку разорвать.

После этого он вернулся на веранду, стоял, прижав рукой обожженное место и глядя, как множатся вокруг огни. Странная улыбка раздвинула его губы. Он видел все очень отчетливо, слишком отчетливо. Он не был ни оглушен, ни подавлен, но ему все еще чего-то недоставало, даже когда развеялась до конца картина того прекрасного пожара, который рисовало ему воображение.

Пожар, который горит там, где его еще нет, — этого никаким воображением не охватить. А Питер теперь был уверен, что горит и в таких местах, куда не падали искры, потому что уже загорелся и дом, изнутри.

…Дед Таннер положил трубку на пень, вылил на себя ведро воды и крикнул в колодец:

— Я тут, моя крошечка! Теперь дед устроит тебе темноту. И помни, что дед говорил. Как услышишь, что идут, кричи погромче: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

С трудом, потому что очень мешал ветер, он закрыл отверстие колодца двумя листами рифленого железа, придавил их камнями и написал по железу черной краской: «Здесь дети».

Потом лег на землю с подветренной стороны от пня, закутался в мокрое шерстяное одеяло и крепко зажал в зубах чубук своей трубки.

…Когда мать Стеллы, задыхаясь, добежала до калитки деда Таннера, высокая трава возле дома горела в нескольких местах, а куча молодых эвкалиптов пылала так ярко, словно листья целиком состояли из горючего газа. Но ничего этого она не заметила — она видела только миссис Робертсон, которая уже успела побывать в доме и теперь не столько бежала ей навстречу, сколько неслась по воздуху, зигзагами, точно подхваченная изменчивым течением. Они сошлись и стали, держась друг за друга.

— В доме их нет.

— А записку он не оставил?

— Ничего нет.

Они всё стояли обнявшись, с трудом переводя дыхание, прерывая словами сплошной жалобный стон.

— Посмотрим у нас.

— Я больше не могу бежать.

— Иначе нельзя.

Они вернулись на дорогу.

— Не мог он уйти далеко. Он такой слабенький.

— Может быть, полиция?..

— Да, да.

— Детей спасли.

— Ну конечно.

— У нас безопаснее. Трава скошена. Сад расчищен.