Поселок Тополи

Власти, которые руководят борьбой с пожаром, не считают дома человеческими жилищами, дорогими сердцу людей. Для них это всего лишь постройки, которые после пожара можно возвести заново на деньги, полученные по страховке. Жизнь стала какая-то ненормальная, все прежние ценности не ценятся ни во что, и дед Таннер был рад, что дожил до такой старости, когда можно уйти из жизни без сожаления.

Не борются люди так, как раньше. Не хотят, как раньше, выжимать из себя всю силу, чтобы уцелеть с достоинством. Теперь они убегают.

Они убегают потому, что в самом начале, когда еще не собрали достаточно народу на борьбу с пожаром, несколько семей получили распоряжение бежать, и бегство показалось легким выходом, передалось другим, как зараза. Это безопасная политика — если не видеть дальше своего носа. Власти могут с удовлетворением сообщить: «Пожар такой, какого и старожилы не запомнят, но человеческих жертв нет».

А когда пожар набрал силу и распространился во все стороны, легче оказалось бросать пустые дома, чем отстаивать их и гасить пламя, легче заявить, что имеется генеральный план, и наскоро его выдумать, чем признать ошибки, засучить рукава и бороться. Люди, рассуждал дед Таннер, слишком заняты заботой о себе, о своей шкуре и своей репутации, слишком заняты тем, чтобы придумывать себе оправдания. Если бы они сотнями, тысячами устремились в ущелья позади Тинли — в те ущелья, что они оставили на милость пожара, потому что риск, видите ли, был слишком велик, — никогда бы ему не открылась эта огненная истина. Небо было бы голубым, а не черным, и Жюли играла бы на солнышке, как ей и положено, а не болталась бы вся в слезах на конце бельевой веревки в холоде и сырости, за сорок футов от поверхности земли.

— Я с тобой! — окликал он ее. — Я здесь. Кончится пожар — и найдут деда Таннера, а потом найдут и тебя. Может, не сразу, моя крошечка, может, и ночь пройдет, и день опять настанет, но найдут непременно. Ты не плачь, а то не услышишь, как они придут. А тогда кричи погромче. Хорошо? Как услышишь, что идут, так и кричи: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

Маленьких детей бог любит — в это дед Таннер верил твердо. Но он не смел просить бога смилостивиться над старым стариком. Во всяком случае, не сегодня. Надо же понимать, что есть просьбы разумные и неразумные.

Миссис Робертсон оглянулась, вбегая в калитку деда Таннера, и увидела мать Стеллы, как могла бы увидеть с большой высоты человека, тонущего в океане грязи.

Мать Стеллы оглянулась и увидела бабушку Фэрхолл, как могла бы увидеть вдали альпиниста, отравленного газами на горном склоне, на краю кратера, из которого извергается лава.

Бабушка Фэрхолл оглянулась и увидела расплавленный мир, увидела огонь в облаках высоко над землей, огонь, подобный текучим рукам и пальцам, подобный веткам, с которых осыпаются листья, вспыхивающий и гаснущий, как неоновые вывески в большом городе.

Питер поднялся на крыльцо и закричал с порога:

— Бабушка, я пришел! Дедушка уже вывел машину?

Он надеялся, что его бодрый тон отвратит бурю и всем внушит, что его долгое отсутствие было в порядке вещей. Расчет был почти безнадежный, но все-таки лучше, чем ничего.

— Бабушка, ты здесь?

В доме было темно и тихо — тихо, как в могиле, а над головой точно мчались, стуча копытами, тысячи лошадей.

— Бабушка!

Он ожидал другого. Чего, он и сам не знал, но только не этого. Может быть, нагоняя, может быть, слез, может быть, дома, разграбленного, полного страха, но не этого дома, где все на своих местах и от тишины голова кружится.

— Бабушка!

Тут он увидел на столе записку, которую наскоро нацарапал дедушка. Хоть было темно, он все же разобрал ее:

«Эдна, я повез в Милтондэйл старика Джорджа. Он очень болен. Удар. Навести Лорну. Попроси Бакингемов, пусть довезут тебя на машине. Привет. Пэрси».

Питер нахмурился. О нем в записке не упоминалось, и странно было увидеть эти два имени — Эдна и Пэрси, как будто дедушка с бабушкой какие-то посторонние люди. Записка бабушке, а бабушка ее не видела. Почему?

Питер подсел к столу. Посуда после завтрака была не убрана. Электрические часы на полочке показывали 7.34 значит, давно остановились. На столике у плиты яичная скорлупа, шкурка от ветчины, кухонный нож и пустой пакетик от чая, посудное полотенце свалилось на пол, вчерашний листок на календаре не перевернут. Вид календаря показался Питеру оскорбительным. Путать дни — это уж не дело, остальное пусть остается как есть. Он перевернул листок и прочел: «Январь. Суббота. 13». Несчастливое число. Потом вернулся к обеденному столу.

Его одолевала тревога. С минуту он подумал о Стелле, потом прогнал эту мысль. Подумал о Лорне Джордж, но ее он почти не знал, она на него и внимания не обращала. Опять подумал о Стелле. Ну ее, Стеллу!

Воздух вокруг находился в непрерывном движении — он дрожал, переливался, потрескивал. Что-то звенело — может быть, стекла или посуда и буфете. Совсем как в океане, как рев морского прибоя, разбивающегося о скалы.